– Прости, – я улыбнулся, положив осторожно руку на его спину. – Сильно болит?

– Да, – мальчик напрягся, уместив ладошки на затылке. – Черт, тебя бы даже жалко не было, – мои брови поднялись вверх, он снова засмеялся.

– Не жалко? Меня-то?!

– Да, – сквозь зубы произнес Луи. – Кажется, я отбил все, что только можно было отбить.

– Может мы в больницу съездим?

– Нет, не надо, просто оставь меня здесь, пока я не умру, – он смеялся и всхлипывал одновременно, это заставляло меня улыбаться.

– Может тебя отнести на кровать? – я протянул к нему вторую руку, но он тут же меня остановил.

– Нет, не трогай.

Мы остались лежать там. Луи еще много раз меня проклял, похныкал, посмеялся, потом он смог сесть, и я осмотрел его спину. Синяк наливался краской стремительно, тонкая кожа мальчика не скрывала ни одного неосторожного кровоподтека. Все выглядело неаккуратно и даже жутко, но я заметил в этом одну мелкую деталь. Кое-что, что меня зацепило. Контрастом белые простыни затемняли этот синяк на лопатках чуть ниже по спине. Устрашающая гематома была похожа на прорастающие крылья, что были сложены. И нет, я не преувеличивал.

– Сфотографируй, пожалуйста, – он деликатно двигал руками. Камера попала в мои неумелые ладони. – Просто смелее, если не получится, сфотографируешь еще раз, я хочу увидеть ее.

– Ладно, но потом я прошу тебя сидеть ровно, – снимок по щелчку показывается из фотоаппарата. Я смотрю на него, а затем передаю мальчику.

– Красиво, на самом деле, – он горбится и его костлявый позвоночник кидает округлые тени. – Но это того не стоило, – он ухмыльнулся, а я отправился к холсту.

– Если начнет очень сильно болеть или будет трудно дышать, скажи мне, ладно? – он мягко кивает.

Я смотрю на его узкие плечи, на руки, больше не напоминающие отдаленно какие-то строгие рельефы. На шею, на которой лежат его отросшие локоны, на длинный, кажущийся бесконечным позвоночник, на тазовые кости, узкую талию, ограниченную этими острейшими ребрами. На его зелено-болезненный оттенок кожи. На секунду я словил себя на мысли, что это всего лишь серый свет парижского декабря и слишком белая простынь, натянутая в качестве фона. Он чуть-чуть склонился вперед.

– Луи, не горбись так сильно, – он возвращается в прежнее положение, пряча тонкие руки за телом.

– Прости, я просто засыпаю, – он немного помолчал. – Значит, я и вправду архангел, как ты говорил? – улыбка, счастливая, пошла по его голосу мягким переливом.

– Мой личный архангел, – его легкую невесомую фигурку невозможно было передать. Пятно потекло по холсту, я засмотрелся. – Сядь ровно, – я услышал, как он усмехнулся.

Луи не знал, как ляжет в постель, поэтому до последнего тянул. Я помог ему расправить плечи и с каждым стоном спрашивал, точно ли ему не надо в больницу. Синяк потемнел, его светлые веснушки спины затерялись в багрово-синей пелене. Мы сидели у кровати и только тихо дышали. Я спрятал его тонкие пальчики в своей ладони, щупал округлые костяшки, у него были удивительно мягкие руки. Луи улыбался. Мы живем в нашей квартире уже пять дней, кажется, моя жизнь никогда не была такой красивой. Такой поэтично прекрасной. Луи временами говорил на французском, а я не мог не наслаждаться его феерическим акцентом. Если честно, мальчик так привык к английскому, что именно на английском почти говорил без своего своеобразного прованского акцента. Но его французская речь так меня поражала.

– Мне кажется, что тебе точно надо в больницу.

– Это просто большой синяк.

– А если где-то трещина в кости или ты серьезно что-то отбил? Луи, ты не просто упал, я еще приземлился на тебя, – он вспоминает об этом с улыбкой, сдерживая смех.

– Давай, если что, завтра? Если лучше не станет.

– Ладно, только ты сразу же мне скажешь.

– Конечно, – я поцеловал его лоб.

Мальчик положил голову на мою грудь, его правая рука лежала на моем торсе, а левая – вдоль его тела, так ему не было больно. Слава богу, он быстро уснул, я взял его пальчики правой руки и сжал, чтобы убедить его, что он в безопасности. Я боялся засыпать, ведь он мог случайно перевернуться на спину и проснуться из-за боли, или я мог положить руку на его гематому. Спал я около четырех полных часов. Рано на рассвете я проснулся и, наблюдая за матовым пятном, чуть показавшимся из-под ворота футболки, решил съездить хотя бы за мазью. Как бы красиво гематома не выглядела, я хотел поскорее от нее избавиться. Луи ночью почти не двигался, учащенно дышал, закинул колено на мои бедра. Я очень сильно пытался не тревожить его, пока вставал, подсунув вместо себя как опору подушку. Мальчик сжал ее пальчиками и прижал к себе, глубоко вдохнул и что-то промычал. Вроде бы, это не было похоже на предсмертные стоны, поэтому я оставил поцелуй на его лбу и ушел.

– Где ты был? – лестница определенно его любимое место в этом доме. Он сидит на ней вместе с йогуртом, кажется.

– Тебе уже лучше? – я снимаю обувь и прохожу дальше в квартиру.

– Да, – он встает, облизывая ложку, смотрит прямо в мои глаза, заигрывает. – Так, где ты был?

– Ходил в аптеку, – Луи с интересом смотрит на меня. – Я купил тебе мазь, которая поможет побыстрее избавиться от синяка.

– Я думал, он тебе нравится.

– Да, он выглядит эстетично, но он не должен быть на теле моего хрупкого мальчика.

– Мне девятнадцать.

– Я знаю, но ты все еще мой мальчик, – я ухмыляюсь, а он делает вид, что вовсе не обижен.

– И еще я не хрупкий.

Наверное, я не должен был это говорить. Вообще-то, Луи немного поправился. Он стал мягче. В прямом смысле. Когда я его обнимал, в мое тело кости впивались не так сильно, как до этого. Он клялся, что ему не было больно, когда моя ладонь ложилась на его кожу. Небольшая зарисовка на скорую руку выглядела незавершенной для меня, но Луи приказал повесить ее на пустой стене в коридоре на первом этаже. Ладно, она там хорошо смотрелась. Он даже зачем-то сфотографировал меня на фоне этой стены с картиной.

– Честно, после того, как ты включился во все это фотографическое искусство, я стал находить в нем смысл, – довольная улыбка расплылась на его бледном личике. Он даже засмущался. – Майкл Льюис, наверное, не такой уж и плохой человек.

– Это просто я прирожденный фотограф, – он забрал снимок, развернулся, вскинув руки вверх. – Я устал.

– Шесть часов вечера.

– И что? – сладко зевнул. – На тебе, вообще-то, неудобно спать, – снова повернулся ко мне лицом.

– Так ты мог с меня слезть, я, по-моему, тебя к себе не привязывал, – я усмехнулся, а он начал чувствовать собственный проигрыш.

– Ты напыщенный, самодовольный, – плохое словечко вертится на языке, но, господи, с его выразительным взглядом, в котором все читается, ему можно было просто молчать. Всегда. – Ты сам понял кто, – и я ловлю его смех на своих губах.

Он весь мой мир. Я безустанно клялся, приклонившись к его ногам, что я никогда его не оставлю. Усыпанные поцелуями бедра были горячими, красные от пальцев следы окружили бурый отпечаток зубов. Подымаясь по солнечному сплетению от пупка к яремной впадине, прислушиваясь к сердцебиению, я просил его о том же. Словно спрашивая у самого сердца, я повторял «не оставляй меня, никогда не оставляй меня». Его пальцы стянули мою футболку, я сразу же взял его лицо в свои руки. И уже здесь, шепча в мой рот, он тоже клялся. Он уверял меня, что мы неделимы. Острый язык щекотал мое нёбо, легкое тело тянуло меня к подушкам, я повис над ним. Но его сомкнутые ноги не позволяли сполна насладиться его любовью, я не настаивал в тот вечер ни на чем. Мальчик притянул меня к себе ближе за цепочку крестика, сам отвернулся в сторону и немного приподнялся к моему уху.

– Ты моя родственная душа, – с внутренней стороны век был выжжен его портрет. Я закрыл глаза.

– Как и ты моя, – я почувствовал его напряженную из-за счастливой улыбки щеку.

Его пальцы считали мои ребра, в квартире было тихо, только шепотный, слабый смех Луи разряжал обстановку.