Форштадт, обращенный на север к Тереку, состоял из одного крепкого дома начальника левого фланга, возвышавшегося возле землянки, в которой, как утверждали седоусые ветераны, еще во время постройки форта жил сам генерал Ермолов. Чуть далее боченился войсковой госпиталь; его подслеповатые окна-бойницы глазели на несколько длинных одноэтажных казарм, крашенных охристым суриком. Сразу за ними тянулось плотное множество небольших, похожих на тавричанские³¹ мазанки построек, принадлежавших разночинцам, к которым примыкало отдельное поселение из женатых солдат, и уж совсем на отшибе вековала грязная жидовская слободка, состоявшая большинством из тáтов-иудеев³², насчитывавших до сотни «дымов».

Этот форштадт охранялся не ахти каким валом со рвом и оборонялся пятью орудиями. Если к этому добавить деревянный с железными стяжками мост на Сунже, супротив цитадели, защищенной небольшим люнетом³³, да фруктовый сад с огородами и ротными дворами Куринского полка, то вот, пожалуй, и полный абрис той Грозной, которую впервые увидел Аркадий Павлович.

Однако, несмотря на такое скромное состояние обороны и вооружения форта, он – в глазах чеченцев – вполне соответствовал своему названию, и положительно никому, начиная от начальника и до последнего солдата, не приходило в голову, что неприятель осмелился бы покуситься на сей рубеж. А потому не было печали и заботы, да право, и не было свободных рук, на исправление верков³⁴. По той же самой причине не было надобности до поры и усиливать огневую мощь.

– Да-а, не шибко огородился наш брат от диких, ваш бродие-с? – знобливо отмечал Васелька, тирком поглядывая то на растрескавшиеся стены форта, то на мрачное синее громадьё горных хребтов. – Как хотите, благодетель вы мой Аркапалыч, но я-с, при всей своей доброй христианской воле не могу-с… не желаю-с тут куковать долгим сроком.

– Известное дело. – Барин сочувственно подмигнул потряхивавшемуся в седле денщику. – Тебе, прóйде, только бы водку трескать в господском закуте да у печи хвосты кошкам крутить. Эх, Васька, непроходимый ты у меня болван… Лень и трусость раньше тебя родились… Погляди вокруг, голова – два уха! Царская служба только и начинается, а ты уж скис, как та простокваша.

– Пошто вы ко мне опять задом? – во всей наготе своей обиженности шворкнул носом слуга. – Из каких таких причин? Я же-с искренне с вами, по-домашнему, а вы с порогу пужать и песочить… Я при таком напутствии протестую…

Но ротмистр, всецело поглощенный осмотром знаменитой крепости, не услышал старых, как мир, причитаний денщика. Между тем окутанная пылью дорог колонна остановилась у ворот Грозной; заслышав команды, распалась на части и стала квартироваться в армейских «кельях» форштадта.

Несмотря на непрезентабельный наружный вид Грозной, «…в ней жилось весело и даже подчас отчаянно весело, потому как все принадлежали к одной военной дружной семье, управляемой любимым и уважаемым начальником, коим в то время являлся генерал-майор Роберт Карлович Фрейтаг.

Главными отличительными чертами характера сего доблестного генерала были: простота в приеме и образе жизни, честность и бескорыстие в поступках, справедливость к подчиненным, спокойствие и невозмутимость в минуты опасности, как в обыкновенной, равно и в боевой жизни».

Роберт Карлович успел в сжатое, краткое время познать своего неприятеля и ту местность, на которой ему пришлось с ним иметь дело. Он дал некоторые ценные тактические правила, как строить и водить войска через чеченские леса, и не было способнее его молодцов-куринцев покорять лесные чащобы и дебри Ичкерии. Никто как полковой командир Фрейтаг не указал на пользу и важность «зимних экспедиций» в Чечне и Ингушетии, заключавшихся преимущественно в вырубке просек и проложении сообщений.

На Кавказе начало лета всегда обильно дождями, от которых самые незначительные ручьи превращаются в трудно преодолимые прорвы. Чечня же, изрытая речками и ручьями – особенно опасна в сем отношении.

Как только леса покрываются листвой – солдату в Чечне делать нечего. И без того непролазные чащи становятся непомерно густыми, скрывая коварного неприятеля, умеющего с отменным искусством действовать в своих сумрачных пущах и наносить из скрытных засад непомерный вред меткими выстрелами. Случалось зачастую, что русские цепи в упор натыкались на ружья горцев. И это при том, что значительный перевес, как в живой силе, так в целкости и дальности выстрелов, был на стороне первых.

Чеченцы, как и другие горцы, охотнее дрались летом, нежели зимою, что объяснялось их легкой одеждой, а крепче обувью, состоящей из чувяков и легких козловых сапог.

По этим причинам принято было избегать в Чечне не только продолжительных экспедиций, но и кратковременных выступлений летом, а производить их в то время, когда на деревьях уже не было «вероломного листа». В Дагестане же, где нет столь бескрайних и гиблых лесов, как в соседней Чечне, кроме других не менее важных причин, принято было производить наступательные действия в горы не иначе как летом.

* * *

Вновь прибывших в Грозную расквартировали по-военному умело и быстро. «Каждый сверчок должóн знать свой шесток!» – довольная «ладностью» и проворством начальства, за кулешом и махоркой судачила солдатня.

Под сотню Лебедева было отведено складское глинобитное помещение, неподалеку от лазарета, прежде арендованное армянами, которые с первых дней осады Кавказа накрепко прикипели к базарным лавкам русских форпостов и ревностно охраняли последние от посягательств предприимчивого еврейства, персов и прочих охотников до коммерции, в жилах которых испокон века жила страсть к торгашеству.

Прибытия подкрепления из-за Терека в крепости ждали с нетерпением и радостью, о чем красноречиво свидетельствовала та внимчивость начальства, с какой были загодя оборудованы предназначавшиеся для казаков и солдат помещения. Заново беленые стены еще дышали свежестью; смолисто пахли сосной свежескошенные нары и желто-белая стружка, которой были щедро посыпаны земляные полы. Казаки не скрывали своего благодушия от приема, мирно устраивались на новом опрятном «гнездилище», которое по походным меркам было цивильным и где-то даже уютным. Желудки их любимых коней худобы не знали – были полны овсом и макухой, не считая сочной «зеленки», которой было сверх меры на выпасах близ крепостных стен.

…Аркадий Павлович тоже был сдержанно рад данному складу вещей; требовательным командирским оком оглядел вверенное его казакам расположение, заглянул во все углы, наведался в загон, где сотня чистила и скребла щетками лошадей, и позже подвел черту, что лучшего, в смысле устройства и прочих удобств, нечего и желать. «В проклятых болотах Польши о сем и не мечталось… Да уж, кампания была… Офицеры вместе с солдатами спали на жухлой, жидкой соломе… по шестнадцать дней не видели сменной одежды, заживо гнили от язв и сырости… Солдат заедали вши размером чуть ли не с ноготь, а тут…»

Удовлетворенный осмотром, ротмистр направился к своему постою, где с господскими узлами воевал Васька, когда у лесопилки его окликнул взволнованный голос:

– Аркадий, ты?!

Лебедев на ходу повернул голову. От пилорамы, к акульим зубам которой мужики подкатывали толстенный кряж чинары, к нему бежал, придерживая саблю, голенастый кавалерийский офицер.

– Григорьев! Витька! Штаб-ротмистр! – У Аркадия дрогнул голос. Глаза его давнего товарища, еще по кадетскому корпусу, тоже сверкали слезами, на загорелом, худом лице дрожала улыбка.

– Господи… Нет, право же… это ты, Лебедев? Глазам не верю… Из самого Петербурга?

– Из самого.

Друзья тепло обнялись, расцеловались по-русски.

– Ну что ты скажешь! – растроганный Виктор не переставал качать головой. – Вот ведь она – прихоть войны… Думал ли встретить?! А вот же!