— Истечь кровью — не мелкая неприятность, Голд.

Он пожимает плечами.

Может быть, этот человек и сравним в дружелюбии с зазубренной железякой, но он ранил самого себя (не единожды), чтобы спасти любимую. По меркам Эммы такое точно заслуживает дополнительных очков. И чуть больше уважения, чем требуется, чтобы оставить его выверты без внимания.

— Итак?

Колесо вращается всё так же ритмично и стремительно. Голд сосредотачивает всё своё внимание на шерсти в руках, сплетая и туго натягивая нить, превращая бесполезные волокна в нечто ценное.

— Ну, я был ранен.

— Я на это не куплюсь. Дайте мне взглянуть на рану, — говорит Эмма.

Он убирает ногу с педали и кладёт руку на колесо. Тишина отдаётся в ушах ударами кнута.

— Зачем?

Скрестив руки на груди и продолжая опираться на стол, Эмма пытается не шевелиться под его пристальным взглядом.

— Потому что я так хочу.

— Нет.

— Я хочу увидеть, почему магия не работает.

— Вы делали, всё что могли, — говорит он.

— Да, так и было. Так почему же вам не стало лучше?

— Шериф, вы не в состоянии сделать больше. — Он отнимает руку от прялки и кладет на сердце в якобы искреннем жесте. Но она лишь провожает руку взглядом и сосредотачивается на окровавленном боку. — Уверяю вас, я здоров настолько, насколько этого вообще можно было ожидать.

— Ладно. Тогда почему вы прячетесь в подвале, вместо того, чтобы резвиться с Джейн наверху?

— Резвиться?

Эмма машет рукой.

— Или чем вы двое там занимаетесь. Неважно. — Она поднимается со стола и делает шаг вперёд, протягивая руку к кровавому пятну на рубашке. — Важно то, что вы что-то от меня скрываете. Вы или говорите, что именно, или ищите себе другую медсестру. Мне есть, чем заняться и без стирки вашего белья.

Он долго обдумывает её слова. Мучительно долго — пока она вслушивается в рыки заводящихся моторов, чириканье птиц на улице, поскрипывание собственной кожаной куртки и сапог. Её сердце стучит где-то в висках или в горле, а он просто сидит, положив одну руку на колесо прялки, а во второй сжимая клочок шерсти.

Затем он кивает, сдвинув брови, и говорит:

— Ваша магия не действует.

— Спасибо, я заметила.

— Я имею в виду — совсем.

— Это не смешно, Голд.

— А я и не шучу.

Но если это всё-таки шутка, то совсем не смешная.

Потому что он умирает у неё на руках — после всего того дерьма, что им пришлось пережить вместе. Потому что Эмма часами смотрела, как он ранит сам себя только для того, чтобы научить её исцелять. Потому что воспоминания об этом не дают ей уснуть по ночам, и она никак не может забыть звук удара ножа по кости. Потому что она приходила сюда каждый день, прикладывала ладонь к его ране, каждый раз думая, что счастливый финал притаился прямо за углом. (А вот это, и правда, смешно — трагический финал её собственной сказочной надежды.)

Как он смеет после всего этого?

— Я… я вам не верю, — говорит Эмма. Она — скептик. Всегда была. Он не может просто сказать ей такое и ожидать, что она слепо поверит. (Отрицание — лучшая альтернатива.)

Голд поднимается, роняя шерсть на пол, и поворачивается боком, чтобы уродливое красное пятно оказалось прямо перед Эммой, затем подтягивает край рубашки. Ткань выскальзывает из-под ремня, и он поднимает её выше, обнажая участок кожи, испачканный красным. Ещё чуть выше. Оттуда проглядывает кость. И вспышка красного — слишком яркого даже для цвета крови. Воспалённая рана с неровными краями…

Эмма снова облокачивается на стол, упирается в него руками, чтобы удержаться на внезапно ослабевших ногах. Она качает головой.

Чёрные усики вьются от места пореза, создавая зловещий узор из вен на его боку, вплетаясь в грудь.

Она широко открывает глаза.

— Что за…?

— Часть моего проклятия, — отвечает Голд, — правила кинжала. — Он пробегает пальцем по одной из чёрных линий и морщится от собственного прикосновения. — Рано или поздно это меня убьёт.

Она не может отвести взгляда от этих усиков — медленного смертельного марша чёрных чернил. Такое ощущение, что в горле застрял кактус. Слова со скрипом срываются с её губ.

— Но… я думала, у вас был план.

Голд отпускает рубашку, затем изображает рукой чашу весов, словно взвешивая свои следующие слова.

— Джейн свободна.

Он поднимает вторую руку.

— Город будет в безопасности от Тёмного, — он пожимает плечами, — так что мой план сработал.

— А ваш план не предполагал, что вы… не умрёте?

Он грустно улыбается.

— Я никогда этого не говорил.

Эмме хочется бросить что-нибудь. Хочется уйти. Ей хочется бросить что-нибудь в него, а потом уйти. Но она только начинает шагать взад-вперёд вдоль стола, плотно скрестив на груди руки.

— И что теперь?

— Я буду приводить свои дела в порядок и учить вас магии, чтобы вы могли защитить город. А вы в это время будете удерживать меня в живых, пока сможете.

Она хмурится.

— Сколько у вас осталось времени?

Голд пожимает плечами и заправляет рубашку обратно в брюки.

— Два месяца. Может быть, три.

Продолжая ходить туда-сюда, Эмма начинает грызть ноготь.

— Джейн знает?

— Нет.

— Вы должны сказать ей, — Эмма крепко сжимает зубы и кулаки. — Она всё равно узнает. А потом вы пожалеете, что не сказали ей сами.

— В таком случае — хорошо, что к сожалениям мне не привыкать, — голос Голда звучит так напряжённо, что Эмма оборачивается. Она наблюдает, как он подбирает свою трость у стены и опирается на неё с преувеличенной медлительностью, смотрит на тонкую линию его губ и на тёмные круги под глазами. Когда она подходит ближе, то видит на его лице морщины, которых никогда раньше не замечала, видит лихорадочный отблеск боли в его глазах и капельки пота у самой кромки волос. — Итак, вы собираетесь меня исцелять или нет?

Эмма закусывает губу и хмурится, глядя на его окровавленную рубашку. Хмурится, потому что знает, что в углу подвала спрятана целая корзина окровавленных рубашек. Хмурится, потому что всегда думала, что он неуязвим, а сейчас он умирает.

— Собираюсь.

Она подходит ближе и приседает. Кривясь, неуверенно прикладывает ладонь к тёплому и влажному кровавому пятну. Такое ощущение, что кожа горит под тонкой рубашкой.

Эмоции.

Страх — это эмоция, и гнев — это эмоция, и грусть — эмоция, и недоумение — тоже эмоция — они все бурлят в ней: коктейль из тысячи чувств, смешанный в её голове. Этого более чем достаточно, чтобы исцелить его — если бы он не был проклят — и достаточно, чтобы постирать всё его окровавленное бельё и бельё соседей в придачу. Достаточно, чтобы хорошо справиться со своей задачей.

Но «хорошо» продержится всего лишь день, и после «хорошо» рана всё ещё остаётся красной, воспалённой и обвитой чёрнотой.

Эмма делает всё, что может — магически стирает пятна со своей ладони и его одежды, жар — с его кожи, пот — с его лица, пытается удержать подкрадывающуюся чёрноту подальше от смертельной точки. От этих усилий она дрожит, а он задыхается. Она изо всех сил старается не выплеснуть завтрак на его ботинки.

— Что ж, — говорит Голд, тяжело сглатывая, — Вы определённо не признаёте полумер. — Он крепче перехватывает трость и чуть выпрямляется, расправляя рёбра и кривясь при этом меньше, чем до этого. — Продолжайте в том же духе, и возможно, у меня будет даже четыре месяца.

— Ваши комплименты неуместны, — говорит Эмма, пытаясь встать, не хватаясь за его руку для поддержки, — но спасибо. — Она выдыхает, сметая несуществующие пылинки со своих джинсов и бордовой куртки, которая внезапно кажется тяжёлой, как свинцовое одеяло. Расправляет плечи и пытается выглядеть как обычно.

— Ладно, — говорит она, — Мне пора. Я задолжала Дэвиду дежурство в выходные. Передавайте Джейн привет. — Возможно, он когда-нибудь снова решится с ней заговорить, вместо того, чтобы жаться по углам, скрывая собственную смертность.

— Конечно, — отвечает он.