Это несложно угадать.

Он - единственный, кто сделал бы это. Кто мог это сделать. Единственный, кому принадлежит лавка, и кто ездит на кадиллаке, и носит дорогие костюмы, и опирается на трость с золотым набалдашником, и улыбается, сверкая золотыми зубами. И она видела, как он разговаривал с доктором Вейлом в больнице, когда они думали, что их никто не замечает.

- И еще вы оплатили мою палату.

Он кивает. Вспышка несеребристой надежды исчезла из его глаз, хотя ключ все еще в его руке и все еще сияет.

- Да.

Она суживает глаза.

- Почему?

- Вы - умная женщина, - говорит он, и уголок его рта подергивается в усмешке, или гримасе. На поверхности Голд покрыт ржавчиной и жесткостью, словно старая консервная банка, и на мгновение острый осколок прорывается в его голос. - Думаю, вам несложно будет догадаться.

Она делает глубокий вдох, бросает взгляд на тяжелую входную дверь, опирается на ближайший шкафчик. Чтобы напомнить себе, что здесь есть дверь, что она не пленница (уже нет), и что никто не сможет заставить ее остаться здесь, если она сама не захочет этого. Она могла бы свалить на пол шкафчик, а он с его хромотой не сможет перебраться через него, и она сможет сбежать.

Но она видит, как он смягчается, словно съеживается. И она видит, как он отводит взгляд, и как вздрагивает, когда ее страх становится слишком очевидным, и ее сердце сжимается.

- Я была вам небезразлична, - говорит она, медленно. Эти слова звучат для нее странно, потому что она ему безразлична, потому что всем она безразлична, потому что никто не знает ее. (Потому что она сама не знает себя).

Жесткость исчезает в его ставшем почти неслышным голосе:

- Так и есть, дорогая.

Это не то, что она хочет услышать, но его глаза, и его руки, и мягкость его голоса говорят ей, что это правда.

- И… - она сжимает руки, складывает на груди. Смотрит на пол и прикусывает губу. - А я?

- Вряд ли это имеет теперь большое значение, не так ли?

Она поднимает глаза, и она предлагает ему тихую улыбку, и она знает, что это недостаточное утешение после всего, что он потерял. Но больше ничего она не может.

- Наверное, небольшое. Но все-таки имеет.

Потому что он не всего лишь странный старик, который, как сказала бы Руби, положил на нее глаз. Если у них было общее прошлое… Если она увидела в нем добро… тогда, возможно, он не то чудовище, каким его, похоже, все считают. Может быть, он всего лишь человек, даже если он умеет зажигать на ладони огненные шары. Может быть, ей не нужно бояться его.

Он делает шаг вперед и вкладывает ключ ей в ладонь так внезапно, что она почти роняет его.

- Возьмите,- говорит он. - Ключ открывает библиотеку и вашу квартиру, но, наверное, вы захотите сменить замки на случай, если кто-нибудь найдет второй ключ.

Он отворачивается и, прихрамывая, уходит за прилавок. Берет салфетку и принимается полировать золотое инкрустированное яйцо.

- Сколько я вам должна? За проживание.

Салфетка движется с почти неистовой скоростью.

- Ничего.

- Почему?

Он не поднимает глаз.

- За дар не нужно платить.

Пауза. Она дышит в тишине, а Голд прячется от нее за прилавком, как будто он боится ее (а не наоборот). Она сжимает в руке ключ, и металл впивается в ладонь, и ключ настоящий, и он полон несказанных обещаний, и она оборачивается к двери. Она отворяет дверь, и (белл) вновь звенит колокольчик, и голос Голда окликает ее.

- Мисс Френч. Подождите.

Она останавливается.

Оборачивается, и дверь все еще открыта, и врывается ветер.

Его ладони на прилавке, он все еще сжимает в руке салфетку, и его поза слишком напряжена. Он слишком сильно старается быть высоким, и суровым, и не надломленным (а она знает, что он сломлен, потому что надломленность проще всего узнать в другом, если это все, что ты знаешь о себе). - Я подумал…

- Да?- спрашивает она потому, что если он будет медлить еще, она уйдет. Она не может довериться себе.

Он внезапно выглядит смятенным, его печальные карие глаза смотрят на ботинки, пальцы впиваются в прилавок.

- Вы когда-нибудь пробовали гамбургеры?

Она напрягает память (несуществующую память, чистый лист времени, и страх перед запертыми дверями, и огненный шар, и боль в плече) и ничего не находит. Ничего, кроме смутного представления о том, чего она никогда не пробовала.

- Нет.

- Может быть… когда вы почувствуете, что готовы… Мы могли бы попробовать их.

- Вместе, - это должно было стать вопросом, но ее голос невыразителен (потому что “вместе” означает “с ним”, а она не понимает толком, что он имеет в виду под: “гамбургеры вместе”).

- Разумеется, я пойму, если вы не захотите, но, говорят… - он останавливается, и его слова ломаются, даже если он продолжает держаться, и ему требуется секунда, чтобы продолжить. Когда он начинает вновь, его голос едва доносится до нее:

- Говорят, в кафе “У бабушки” они восхитительны.

Она молчит. Как и он.

Она пожимает плечами.

Он кивает. Ее молчание ранит его до глубины сердца, и ей стыдно, что она причиняет ему столько боли, но он должен понять.

- Разумеется,- говорит он, и его пальцы смыкаются на салфетке, разворачивая и сворачивая ее. - Разумеется.

Она стоит там в течение долгой минуты, и ветер раздувает ее волосы, но она хочет уйти.

Но в его глазах (его глаза карие, и печальные, и старые, и почему-то это все меняет) боль. Ему больно, и ей больно, боль пробирает все ее существо.

Она снова пожимает плечами.

- Хорошо.

Он вскидывает голову, словно от звука выстрела.

- Я скажу вам, - говорит она и чуть шире открывает дверь. - Когда я буду готова, я скажу вам.

Он улыбается, и в его глазах стоят слезы, и она рада, что ветер дует в дверь все сильнее, потому что ей кажется, что Голд вытесняет из комнаты кислород.

Его улыбка говорит: “спасибо” громче, чем она может выдержать. Его улыбка говорит: “спасибо”, а она ничего не дала ему, кроме ложной надежды и обещания прийти на ланч.

- Вы найдете мой номер в вашем телефоне, - говорит он (как только ему удается сдержать свою улыбку и спрятать ее за спокойным лицом и сияющими глазами).

- Вы записаны как мистер Голд?

Он усмехается, чуть качнув головой. Он снимает с прилавка руку и сгибает в кисти сдержанным, но выразительным жестом. Жест кажется нехарактерным, слишком ярким для одетого в деловой костюм пожилого человека с седеющими волосами.

- Возможно, дорогуша, - в последнем слове нет оттенка пренебрежительности. - А, может, и нет.

Когда она уходит, сжимая ключ в руке, в его глазах скользит что-то, сродни подмигиванию. И его слез она больше не видит, потому что они глубоко спрятаны за чем-то, что почти похоже на надежду.

========== Глава 3 ==========

- Написано “Румпель”, - говорит она, усаживаясь за стол напротив него. - В моем телефоне.

Она не говорит: “привет”, потому что ответы ей нужнее, чем неловкие паузы в вежливой беседе, потому что у нее дрожат руки, и пересохло во рту, и единственное, что удерживает ее от побега в дамскую комнату и приступа тошноты, – это желание узнать больше об этом имени (возможно, их встреча окажется очень короткой).

Если ее удивление и отрывистость и удивили его, виду он не подает. Он просто складывает руки на виниловой поверхности стола и отвечает:

- Да. Я так и думал.

- Почему?

- Белль нравилось это имя.

Он не хочет рассказывать ей, но она должна знать, потому что думает об этом уже две недели, потому что ее сознание испещрено белыми пятнами, которые она не в состоянии заполнить, и это - один их тех вопросов, на который возможно, существует ответ. Потому что мистер Голд так же отчаянно нуждается в имени, как и она. (Потому что у чудовищ не бывает имен - только у людей).

На ней снова коричневато-желтая юбка. На этот раз с голубой блузкой и желтым кардиганом. И волосы убраны с лица, и в кармане у нее лежит сотовый с именем “Румпель”, и она обладает мужеством, потому что, не будь она готова к встрече с ним, она не находилась бы здесь. И ей нужен ответ. Потому что ей нужно осветить этот крошечный кусочек своей таинственной, невозвратимой жизни.