И она складывает руки на столе, как и он (хотя она не прикасается к Голду, она на дальнем конце крошечного стола). Она складывает руки, и суживает глаза, и смотрит на выглядывающий из его кармана фиолетовый квадратик, потому что сегодня она не может заглянуть ему в лицо, и спрашивает:

- Это сокращенная форма?

Молчание стучит в уши, молотит кулаками в дверь, боевые барабаны возвещают об отступлении в больницу, где последний бастион ее рассудка скрывается за баррикадой книг, и где никто не может приходить к ней, если она не разрешит этого, и она в безопасности, и она спокойна, (и она заперта в ловушке), и ничего плохого никогда не случится.

Молчание гремит, и сознание затопляют крики, и мистер Голд произносит едва слышным шепотом:

- Румпельштильцхен.

И все замолкает. Она слышит, как он шевельнулся. Она слышит собственное дыхание.

- Румпельштильцхен? - говорит она.

Он вздрагивает. Звук его имени - это выстрел, направленный в квадратик фиолетового платка и попавший в сердце (она говорит как Белль). Она смотрит на него, а он смотрит на стол, сжав губы в тонкую линию.

- Да, - говорит он.

Она прочитала сказки братьев Гримм. Пять недель без работы и без жизни в окружении медперсонала и заботливых друзей другой женщины дали ей время для чтения. Она прочитала сказки братьев Гримм, и человек, который сидит сейчас напротив, не Румпельштильцхен, потому что Румпельштильцхен - это странное крошечное существо, танцующее вокруг костра и разрывающее себя пополам, когда что-то ему не удается. Человек, который сидит напротив нее, спокоен и сдержан, и у него карие, и старые, и печальные глаза. И она улыбается, словно это шутка (а может, это и есть шутка, а может, нет, а может, его родители и правда были настолько жестоки, что дали ему такое имя), и очень тихо спрашивает:

- Вы станете воровать младенцев у горожан?

Он слегка улыбается, и, должно быть, улыбка передается как инфекция (как зевки, и кошмары, и простуда), потому что ее губы подергиваются, и он взглядывает на нее со странным выражением.

- Сожалею, но разочарую вас, мисс Френч,- говорит он. - Я бросил это занятие несколько месяцев назад.

Его слова кажутся ей забавными. И это изумляет ее.

Внезапный смех (он чужд ее губам, и он громко отдается в ушах, и он не пропитан болью) вскипает пузырьками из потайного уголка груди, закрытого, поддразнивающего уголка, о котором она даже и не знала, существует ли он еще. Тот уголок, где ее улыбка излучает тепло, где светит солнце, и где мужчина, сидящий напротив (этот не-Румпельштильцхен) улыбается без неуверенности. (На самом деле он все-таки улыбается ей в ответ. Но тепло быстро уходит, потому что его глаза все еще печальны в этой серой, тусклой реальности, и солнце скрывается за облаком, и она понимает, что шутки о младенцах незабавны и неуместны).

Ее улыбка исчезает, прячась, словно виноватая улыбка нашалившего ребенка, и она проводит пальцами вдоль края стола.

- Простите, - говорит она, глядя на свои руки (они сухи из-за холода и из-за стерильности больничной палаты и нежны, ведь она никогда не занималась физическим трудом, а на пальцах чернильные пятна).

- Не нужно извиняться, - говорит он. - Мне радостно видеть твою улыбку. Даже если ее вызвали похищенные дети.

Она так сильно нервничает, что ее руки дрожат, но все же она улыбается, ведь улыбка лучше слез.

Они умолкают. Подходит Руби, чтобы проверить, все ли в порядке, и мистер Голд заказывает кофе, а ей Руби приносит чай со льдом. Вообще-то у них свидание с гамбургерами, но мистер Голд не напоминает ей об этом, и она молчит, а Руби уходит к другим клиентам.

- Спасибо, что пришли, мисс Френч, - говорит он.

Это - удар впотьмах, думает она. Отчаянная попытка втянуть ее обратно в разговор, отвлечь и занять. Помочь заговорить, а не просто сидеть здесь, смотреть в пустоту и играть с соломинкой для чая.

Это срабатывает.

- Почему вы зовете меня так? - спрашивает она.

- Как?

- Мисс Френч.

Он отвечает ей грустной, ироничной улыбкой, которая выглядит на его лице шрамом.

- Так вас зовут.

Она ближе пододвигает к себе стакан, охватывает ладонями прохладное стекло, стирает капельки осевшей на стенках жидкости.

- Все зовут меня Белль. Но не вы. Почему?

Его рука, лежащая на столе, поворачивается ладонью вверх, словно он предлагает ей что-то большее, чем простой ответ. Словно правда - это дар, и она тяжела, и он несет ее бремя на плечах.

- Это помогает мне забыть.

Так и есть, и в этом весь ужас. Это как змеиный яд, дозу которого нужно принять после укуса, чтобы вылечиться, амнезия, которую вводят внутривенно или глотают, словно пилюлю.

- И это помогает?

- Иногда.

Возможно, забыть ее проще, чем ждать, когда она вспомнит. (Потому что, может быть, она вспомнит, а, может, и нет, а, может, мисс Френч или “эй, привет”, или “не-Белль” - это все, что осталось в ней. Может быть, надломленный, дрожащий голос мистер Голда в тот день на дороге говорил правду, и того, что произошло, уже не исправить. И, может быть, пути назад нет).

- Вам это неприятно? - спрашивает он.

- Я не знаю. Просто это звучит… холодно, - она помешивает кубики в чае. - Непохоже на имя. И непохоже на меня.

- Как же мне тогда называть вас?

- Джейн Доу?- это почти шутка, и они почти смеются. Вздрагивают губы, и смягчаются глаза, и за то время, пока он кладет сахар в свой кофе, она выпивает половину стакана.

- Джейн, возможно. Но не Джейн Доу, - говорит он и отпивает глоток прежде, чем пояснить: - Пожалуй, вам больше подойдет Джейн Эйр.

Она прочитала эту книгу уже три раза. Наверное, он заметил томик у нее под мышкой в кафе или больничной перекусочной, а может, он просто помнит, и она и раньше любила эту книгу. Но наверное он сам не читал “Джейн”, потому что, если бы он прочитал ее, то знал , что она вовсе не Джейн Эйр. Потому что Джейн - сильная, и смелая, и независимая, и умная (как Белль), а она напугана, и потеряна, и она ничего не может сказать о себе, кроме того, что она больше не Белль.

Но она улыбается и не поправляет его.

- Думаю, это превращает вас в мистера Рочестера?

- Нет, дорогая,- он мягко улыбается и кладет руку себе на грудь в медленном поклоне. - Я - мистер Голд. Полагаю, мы уже знакомы.

Это больше, чем почти-шутка, это намеренная шутка, и юмор мистера Голда кажется ей таким же невероятным, как и его слова. Только вот больше ничто уже не кажется ей забавным. (Лишь пустым и гулким). Ее смех окрашен страхом, и она прячется за чай со льдом и смотрит на Голда из-под темных ресниц и смущенной улыбки. И он улыбается ей в ответ.

Иногда, как сейчас, он смотрит на нее так, словно она прекрасна. Словно она красива, и добра, и великодушна. Он зовет ее “мисс Френч”, и это имя звучит, как их общий секрет, - словно они оба знают ее настоящее имя и держат его в тайне ото всех.

Иногда он смотрит на нее, как на незнакомку.

И она не знает, что хуже.

- Расскажите мне о ней,- говорит она.

Это - прыжок вслепую, падение с крутой скалы. Она падает в пропасть.

Он хорошо скрывает удивление, но переводит взгляд на свою чашку и, прежде чем ответить, делает долгий глоток. (И снова смотрит на нее, как на чужую).

- Что вы хотите знать?

- Что-нибудь.

И он рассказывает ей. Сначала осторожно, тщательно подбирая слова и выстраивая фразы. Останавливаясь. Разбивая ее жизнь на мелкие куски, с которыми ей под силу справиться, и проводя тщательную редакцию. Он рассказывает ей не все, но он рассказывает достаточно.

Она устала от того, что от нее скрывают правду, убаюкивают и отвлекают ее внимание, и ходят вокруг на цыпочках, словно она в любой момент может сломаться (возможно, так и будет). Но если она не выдержит, то пусть она сломается, вернув себе воспоминания (даже если они кажутся чужими, и инородными, и сплетенными вокруг другой женщины). Все что угодно лучше пустоты. Все что угодно, лучше вечности (двадцать восемь лет, но это биологически невозможно, ведь ей сейчас не больше тридцати), проведенной в сумасшедшем доме и с полным отсутствием памяти.