Он говорит ей, что Белль была добра. Внимательна. Сильна. Белль была полна решимости (он говорит о решимости, но ей слышится: “упрямость”) и пылкости. Белль была умна и прекрасна и - непредсказуема, неожиданна.

Она была терпелива. Она умела прощать. Она умела любить. (Он не заслуживал ее, и этого он тоже не произносит, но она все равно слышит это).

- Ты очень смелая,- говорит он.

Он и раньше спотыкался. Мистер Голд более осмотрителен, чем остальные. Он более тщательно подбирает слова. Но время от времени и он совершает эту ошибку: говорит ей, кто она, и что она любит, и что она чувствует, словно “ты добра” может заменить знание о себе и годы утраченных воспоминаний.

Словно ей необязательно все это открывать самой. (Может быть, она и добра. Может, это правда. А может, и нет).

До сих пор он поправлялся, когда случайно говорил, что она умеет прощать или ждать, и ей не нужно было перебивать его. До сих пор.

- Вы снова это сделали.

- Сделал что?

- Вы сказали, что я смела.

- Да, сказал.

- Вы хотите сказать, что я была смела.

Он качает головой. Очень тихо говорит:

- Я хотел сказать, что вы очень смелы, мисс Френч.

Ее руки холодеют, а желудок пронизывает спазма, и хорошо, что они не заказали гамбургеры.

Она не смелая. Здесь где-то ошибка, и она не смелая, она боится (потому что он снова смотрит на нее так, словно он все о ней знает, и теперь она решила, что это хуже. Это хуже, чем быть для него незнакомкой).

Она больше не может оставаться здесь ни минуты. Не когда он смотрит на нее так, будто она - его воздух, его солнце, словно она есть, а не была.

Она хватает сумочку, маленький черный ридикюль, в котором лежат книга, губная помада и клубочек смятых долларов. Она кладет деньги на стол, не пересчитывая, и поднимается.

- Мне жаль, - говорит он, протягивая к ней руку. (Он сломлен, и она сломлена, и с нее хватит, она не может брать на себя ответственность за то, что он так изранен). - Белль, мне жаль. - (Кажется, все это время он говорит и говорил только это).

Она сжимает губы и смотрит на него. Седеющие волосы и покрытое морщинами лицо. Деловой костюм и простертая к ней рука. Вычищенные ботинки и хромая нога.

- Мне тоже.

И она (мисс Френч, или “Эй, привет”, или Джейн, оболочка женщины без жизни, и без памяти, и с именем, которое ей даже не принадлежит) говорит правду, даже если она вскидывает сумочку за плечо и уходит из кафе, не прощаясь.

Потому что, возможно, она когда-то любила его. Но той женщины (Белль - настоящей, и яркой, и солнечной, которая была настолько необыкновенна, что ей удавалось осушить слезы в печальных карих глазах) больше нет.

И кто знает, вернется ли она.

========== Глава 4 ==========

Джейн свернулась клубочком на жестком пластмассовом стуле в углу своей палаты и в четвертый раз пролистывает “Джейн Эйр”. Она уже прочитала романы Остин, и “Графа Монте-Кристо”, и все книги Виктора Гюго, которые только смогла раздобыть, она промчалась по медицинским триллерам доктора Вэйла и по романам Руби (а Эмма не слишком любит читать, но вот принесенная Генри сказка о Джеймсе и гигантском персике легла в растущую стопку), и теперь она вновь вернулась к истоку. К сестрам Бронте. К Джейн, Рочестеру и Торнфилд-Холлу. И ничего, что половину страниц она запомнила наизусть (ведь в ее памяти почти ничего не хранится, вот ей и легко запоминать), потому что они успокаивают ее. Они - старые знакомые.

Странно, что история девушки, у которой не было своего дома, помогает ей почувствовать себя в безмолвной больничной палате чуточку уютнее.

Она читала четырнадцатую главу, когда услышала голоса. К счастью, они раздавались не в ее голове, нет, это были Эмма и доктор Вэйл. Они остановились, но в холле так тихо и пустынно, что через раскрытую дверь она отчетливо слышит их разговор. Они этого не знают.

- Мне это не нравится, - говорит Эмма.

- Мне тоже.

- Тогда почему мы это делаем?

- Потому что таков закон.

Эмма - шериф, но она бормочет что-то вроде: “К черту законы”, и Джейн почти улыбается.

- К сожалению, шериф, наше мнение не играет тут никакой роли. Он - тот, с кем полагалось связаться, случись с ней беда, - и Джейн понимает, что они говорят о ней, - и его следовало известить, как только ее привезли сюда. Мы и так предельно затянули с этим.

Она слышит шелест ткани и скрип ботинок и догадывается, что Эмма схватила Вэйла за рукав.

- Вы знаете, что он пытался сделать.

Кровь застывает в жилах. Не о мистере ли Голде они говорят…

Он опасен, она знает. Эмме он не нравится, она знает.

Она не знает, что он “пытался сделать”, но он (почти) совершил убийство и он (очевидно) сыпал угрозами, и он опасен.(Просто - не для нее).

И, возможно, они не пускают его к ней, вот почему она уже несколько дней почти не видит его, только иногда встречается с ним взглядом на улице, или когда он регулярно покупает кофе на вынос в “У Бабушки” в восемь утра. Но вполне естественно, если он и есть тот, с кем должны были связаться, случись с ней беда. Он - человек, который любил Белль. Которого Белль любила. (“По ком звонит колокол”… колокол…. Беллл… эту книгу она тоже прочла).

Вэйл все еще говорит что-то, и Джейн прикусывает нижнюю губу, и опускает книгу, и выпрямляется. Она наклоняется вперед и склоняет голову набок, чтобы лучше расслышать его слова.

- Все уже сделано. Я не могу больше лгать ему. Если она хочет его видеть, ее физическое состояние давно допускает это.

Шаги заглушают ответ Эммы. Голос доктора Вэйла раздражен.

- Мне жаль, шериф, но это все. Я скажу ей, что он здесь.

Он негромко стучит в дверь.

- Джейн, могу я войти?

Она встает, стискивает ладонями подол вязаного зеленого свитера.

- Кто здесь? - спрашивает она.

Она ощущает секундный укол совести за то, что подслушивала, но, еще сильнее вцепившись в свитер, она заглушает укор.

Вэйл заходит в палату. Эмма проскальзывает следом, ее руки в карманах, на лбу складки недовольства и раздражения.

Джейн слегка улыбается Эмме и ослабляет хватку на свитере для того, чтобы помахать ей.

- Привет, Белль, - говорит Эмма в ответ.

Доктор Вэйл касается Эммы локтем, и та поправляется:

- То есть, Джейн.

Джейн смотрит на Вэйла.

- Кто пришел?

Он поднимает руку.

- Во-первых, мне жаль, что мы раньше вам не сказали. Это могло бы стать для вас некоторым потрясением…

Эмма перебивает его:

- Твой папа.

Вэйл стискивает зубы.

Это известие падает в ее и так уже зыбкое представление о реальности, как стеклянный сосуд, брошенный в глубокий колодец. Но когда сосуд достигает дна (когда ее сознание пошатывается, и сердце пронизывает боль, и взмывает надежда, потому что у нее есть отец, и она не одна), ее дрожащие губы складываются в почти-улыбку.

- Мой…- ее голос обрывается. Ее глаза расширяются, а руки стискивают свитер крепче, чем она могла бы себе представить. - Мой отец?

Они оба молчат. Время, кажется, прячется, растягивается в вечность. Она смотрит на них, она знает, что в ее глазах сверкают почти-волнение и почти-надежда (и больше почти-счастья, чем в какой-либо из этих

пустых длинных дней).

- Морис Френч,- в конце концов говорит Вэйл.

- Мо, - в тот же миг говорит Эмма.

- Где он?

- В кафе, - Эмма кладет руки на пояс. - Я здесь ни при чем.

Вэйл оборачивается к Эмме, прищурив глаза. Та поднимает брови.

- Что?

И, возможно, ей следует спросить, о чем они спорят, почему Эмма настроена подозрительно, почему они ей сразу не сказали, почему отца, как и все остальное в этом городе, скрывали от нее. (Почему честность здесь так редка. Почему мистер Голд смотрит на нее печальными карими глазами и всегда говорит ей правду).

Но она не спрашивает. Она просто стоит и ощущает, как все то, что связано с отцом, прокатывается по ней волнами пурпурного дыма.

- Вы хотите, чтобы мы привели его сюда? - спрашивает Вэйл.