Но голубоватый осадок на вкус… нормальный. У него консистенция как у яблочного соуса, но по вкусу он напоминает кленовый сироп. Она не жалуется. Ей даже нравится.

Должно быть, шок Эммы всё-таки пробрался через невысказанные ругательства и отразился на её лице, потому что голдовская невыносимая улыбка становится шире. Он наклоняет голову в поклоне, изображая жест «Я же говорил».

— Поздравляю, мисс Свон. Вы приготовили своё первое выслеживающее зелье.

***

Ему требуется ещё полчаса, чтобы подготовить всё для заклинания. К счастью, на это время он предлагает ей свой стул у прялки — при условии, что она не уснёт. Пару раз Эмма почти засыпает, потому что наблюдение за тем, как он зажигает свечи и регулирует угол наклона зеркал, не совсем способствует бодрствованию, но ей всегда удаётся вернуть себя в сознание. (Помогает то, что всякий раз, когда она отключается, Голд постукивает тростью по её голени.)

Она слышала от Дэвида, что выслеживающие заклинания предполагают отчаянную погоню по городу за летающими неодушевлёнными предметами. Но каждая погоня за летающими осколками чашки, которую она может себе представить, заканчивается мучениями. Особенно когда эти воображаемые погони ведут прямо в логово Коры и Реджины — тогда всё заканчивается мучениями и смертью.

Её это не устраивает.

Очевидно, Голд пришёл к такому же выводу, потому что он заверил её, что это конкретное заклинание не предполагает никаких летающих объектов. (К тому же, он сказал, что другому зелью требуется несколько дней для правильного брожения, а он не собирается ждать.) Вместо этого нужны свечи, зеркала и серебряная чаша, которая превращает голубоватое зелье в такую же отражающую поверхность, как свежеотполированный бампер автомобиля.

Как раз когда глаза Эммы снова начинают слипаться, Голд отступает от последней свечи и бросает зажигалку на пол. Та исчезает прежде, чем успевает упасть.

— Готово, — говорит он и делает торопливый жест рукой, как бы говоря «Вставайте».

Эмма со стоном заставляет себя подняться со стула, идёт к Голду и останавливается у стола. Она видит своё отражение в чаше и в зеркалах. Отражения её отражений, её сонное лицо, повторяющееся в зеркалах бесконечное количество раз. Голд выключает свет в подвале одним взмахом руки, и в свете свечей тени оживают. Такой свет кажется слишком тусклым, чтобы рассеять темноту. Осколки чашки и страница из книги лежат на столе рядом с сосудом с дурно пахнущей голубовато-зелёной жидкостью.

Эмма не хочет надеяться. Это её первое заклинание, и даже Голд оказался неспособен найти Джейн, потому что, скорее всего, она находится за чертой города — а разочарование всё ещё на вкус словно горькие опилки — несмотря на то, что Эмма пробовала его годами. Она практически уверена, что Голд чувствует то же самое, потому что он старается выглядеть равнодушным и осторожным, пока становится рядом с ней напротив чаши. Они оба делают вид, что не нервничают и что их руки не трясутся как у кофеинозависимых, когда он без лишних слов опускает бывшую чашку и страницу в ёмкость с жидкостью.

Несколько мгновений ничего не происходит.

Несколько мгновений Эмма грызёт покрытые чёрным лаком ногти.

На несколько мгновений глаза Голда сужаются, и он вглядывается в зеркала, будто ищет подсказку в собственном отражении.

Затем, несмотря на закрытые окна, дует ветер. Свечи мерцают. Наиболее отдалённые отражения в зеркалах начинают меняться. Ближние отражения остаются прежними, разве что отражение скучного разочарования на лице Эммы сменяется удивлением, и её руки опускаются по бокам. Отражение Голда (и настоящий Голд) кривит губы в улыбке и складывает вместе трясущиеся руки, мягко их потирая.

Наиболее отдалённые зеркала, отражённые в зеркалах (отражённых в зеркалах и так до бесконечности) показывают незнакомые места, и изображения меняются так быстро, что это выглядит так, будто кто-то стремительно листает страницы книги. Сначала камень и гобелен в детской, потом Большой зал, потом конюшни, потом старинная кухня, потом библиотека… скоропалительное слайд-шоу из жизни средневекового замка. Зимние сцены, летние сцены, внутри, снаружи, снова, снова и снова, замки, сады и леса, кареты, бальные залы и дворы. Быстрее и быстрее. Ближе и ближе. Крохотные отражения сменяют друг друга, сплетаясь в цепочку словно пороховой дым, и, наконец, затмив отражения Голда и Эммы, заполняют зеркала.

Нигде на этих картинках не присутствуют люди. Только пустые брошенные места.

Тихо, только ветер и постоянное мелькание изменяющихся картинок создают иллюзию звука.

— Это её прошлое, — говорит Голд. От звука собственного голоса он вздрагивает, точно и не собирался заговаривать вслух.

Картинки прыгают дальше. На них меняются места. Там всё ещё изображён замок, но этот замок тёмный, с зубчатыми стенами, и расположен в горах, а не на широкой равнине. В этом замке есть подземелья, большой зал с высокими окнами и тяжёлыми занавесками и библиотека. И комнаты, заваленные разнообразными вещами.

И прялка.

Предметы в комнате разлетаются на осколки, и картинки снова прыгают дальше. (Теперь только две отражённые копии Голда и Эммы отделяют их от реального мира.)

Голд рядом с Эммой напрягается и отворачивается.

Ещё одна клетка. Она отличается от предыдущей — круглой, с койкой у стены, от пола до потолка покрытой отметинами дней. Другая — судя по всему, современная — похожа на психбольницу, с маленьким зарешеченным окном и массивной стальной дверью. Она неподвижно зависает перед ними на длиннейшие десять секунд жизни Джейн. Голд выглядит так, будто готов раскрошить зеркало на кусочки голыми руками.

Прежде, чем у него появляется такой шанс, изображения снова набирают скорость, полностью охватывая зеркала. (Единственные отражения Голда и Эммы остаются на серебряной чаше, не касающейся мигающих зеркал и мерцающей синим светом.)

На изображениях мелькает магазин Голда. Дом Голда. Кухня, сад, спальня, гостиная. Закусочная «У Бабушки». Черта города среди ночи. Больница, набережная, дом Мэри Маргарет, снова магазин Голда, снова его дом и снова библиотека. Снова, снова и снова библиотека. Затем, на короткое мгновение, кабинет. И затем, молчаливо и неподвижно наполняя подвал теплом полуденного солнца, в зеркале появляется городская черта.

Черта задерживается на долгую минуту — неподвижная оранжевая линия на тяжёлом тёмном асфальте — затем зеркала чернеют.

Осознав, что всё это время она задерживала дыхание, Эмма выдыхает.

— Это всё? — спрашивает она.

Голд вглядывается в чёрное зеркало с голодным выражением, которое ей уже знакомо, и его глаза сужаются, когда там снова медленно проявляются их отражения. Он не вспотел, но гнев сочится из всех его пор, будто он в сауне. Он стоит убийственно прямо — никаких мимолётных движений кроме слишком спокойного дыхания. Он выглядит так, будто хочет разбить каждое зеркало в этой комнате, растоптать осколки в пыль, а пыль бросить в огонь. И она его не винит — потому что если бы кто-то отнял у неё Генри, она захотела бы сжечь дотла весь мир. (На тостере Мэри Маргарет всё ещё остались колотые следы, доказывающие это.)

— Чаша показала бы её, если бы смогла найти. — Голд говорит так, будто лишь наполовину осознаёт, что его губы двигаются. Его голос звучит как голос человека, вернувшегося после долгого путешествия — слишком утомлённого, чтобы чувствовать. Но когда он идёт к прялке, его рука взлетает в коротком жесте, и серебряная чаша с громким стуком ударяется о землю.

Эмма проводит рукой по волосам (спутавшимся от ветра), затем протирает уставшие и воспалённые глаза.

— Значит, она за чертой.

— Похоже на то, — он тяжело опускается на стул и берёт в руки горсть соломы, не обращая внимания на то, что лужица голубовато-зелёного зелья ползёт по бетонному полу и впитывается в его солому.

— Хорошо. Тогда какие у нас варианты?

Он с тщательной медлительностью вращает рукой колесо, сплетая соломинки в золотую нить.