Она потирает большим пальцем ткань его пиджака, (потому что ему нужно прикосновение, чтобы убедиться, что она не уйдет снова, даже если он владеет магией, и она видит, как дергаются уголки его рта, когда он притворяется, что не замечает этого). Он напрягает локоть и притягивает её чуть поближе к себе.

Он ведёт её мимо кухни к концу дорожки у края забора, и останавливается напротив двери, что ведет в подвал.

Ветер (до этого – летний бриз) внезапно становится холодным.

Он отходит от неё, чтобы открыть дверь, и Джейн сглатывает. Она смотрит на две верхние ступеньки, освещённые жидким солнечным светом, пробивающимся из сада, и закусывает губу.

- Вниз? – спрашивает она.

Он оборачивается, чтобы посмотреть на неё (и она слышит заботу в его голосе, несмотря на то, что смотрит в землю, а не в подвал и не в его глаза).

- Для тебя это трудно? – тихо спрашивает он.

- Возможно, - отвечает она, и это правда. Возможно, она будет в порядке, а, возможно, и запаникует, ведь она не была в подвале с тех самых пор, и не планировала снова туда заходить ещё долгое время.

- Хочешь попробовать? – спрашивает он.

Она доверяет ему. Но доверять ему в саду и за обедом – это одно, и совершенно другое – доверять ему там, внизу (в темноте), где её запрут старые деревянные двери, тусклые железные петли и замки. Бетонные ступени и грязь (и, на самом деле, она не знает, как выглядит его подвал, но подвалы ей не нравятся). Она смотрит вниз в темноту, и темнота словно извивается перед глазами, визжит и уползает прочь со света. Она смотрит в темноту так, будто тьма может укусить ее.

Он делает два шага вниз и щёлкает выключателем на стене.

- Мы ненадолго, обещаю. – Он протягивает ей руку.

Тяжесть нерешительности обрушивается на неё, вся Британская Энциклопедия устраивается на груди, и невозможно перевести дыхание. А он ждёт так терпеливо, и в грустных карих глазах она видит проблеск надежды, и она знает, что она не Белль (потому что Белль пошла бы за ним немедленно) и ей так больно, точно она с размаху ударилась лодыжкой о низенький стол.

Но она так же видит, что там есть окно, там сухо (нет воды, нет потопа и нет шторма). И подвал пахнет деревянной стружкой и соломой, с примесью слабого аромата, похожего на корицу, или на горький кофе, или пекущийся хлеб, или что-то такое, что она не может точно определить, но почти помнит. Так не похоже на больницу (и его глаза совсем не напоминают больницу, его глаза ласковы) и если она не захочет спускаться, он не будет её заставлять.

И она знает, что она не Белль, но, может быть, в эту самую минуту ему нужна именно Джейн.

Она берет его за руку.

Он помогает ей спуститься по лестнице, и они преодолевают ступеньку за ступенькой (потому что у него трость, а её всё ещё колотит дрожь), и он ведет её в комнатку, где она замечает прядильное колесо, охапку соломы в углу под окном и полку с ярко светящимися бутылочками. (Одинокое, тихое помещение, отдающее той же грустью, которой окрашены его глаза - и ей кажется, что она теперь всегда будет узнавать в его улыбке отзвук деревянного потолка, прядильного колеса и соломы). В подвале светло, и из оконца виден сад (и здесь ни чуточки не страшно).

- Ты в порядке? – спрашивает он.

Она осознает, что всё ещё цепляется за его руку, и разжимает пальцы. Она позволяет своим рукам упасть по бокам, и пробегает ладонями по юбке, чтобы убрать воображаемые складки.

- Все отлично, - говорит она. (И она удивлена, что это правда. Может быть, она была права, когда совершала смелые поступки, потому что, может быть, смелость действительно последовала.)

- Хорошо, - говорит он. Он расстёгивает пиджак, снимает его и вешает на спинку стула у прялки. – Потому что я обещал показать тебе магию. – Он садится и кладет трость на чистый пол слева от себя. Из кучи с правой стороны от стула он набирает горсть соломы.

Она суживает глаза.

- Что, правда?

Он поднимает брови и начинает пропускать солому через прялку, выглядя при этом чересчур невинно.

- Ты правда собираешься из неё прясть?

Он кивает. (Как будто это самая обычная вещь в мире. Как будто он уточняет: «Что ты имеешь в виду?» и притворяется, что его действия совершенно никак не связаны с тем фактом, что его имя – Румпельштильцхен.)

- Золото? – она слышит собственное неверие, и она (почти) шутит… Но он ухмыляется и делает что-то руками, заставляя колесо вращаться, а солому блестеть. – Я не могу поверить… Ты правда это делаешь!

Она качает головой и делает шаг вперед, обходя кучу соломы и склоняясь ближе – и колесо крутится быстрее, и он добавляет соломы, (и, может, он действительно Румпельштильцхен, потому что нельзя просто сделать из соломы нить и нельзя сделать нить золотой, но вот же золотая нить – спадает кольцами на пол).

Он кладёт руку на колесо, чтобы остановить движение, а затем достает пару ножниц прямо из воздуха (в буквальном, неметафорическом смысле, сейчас у него в руке нет ножниц, а через миг – они появляются). Он отрезает кусочек нити и говорит:

- Вот.

Она протягивает ладонь. Медленно, он опускает нить ей на руку. Нить звенит, и она тяжёлая, холодный металл на тёплой коже - и это определенно золото.

- Ну? – спрашивает он.

- Ну… это золото, - говорит она.

- Точно, золото.

- Это… магия, - говорит она.

- Да.

- Это… не то, чего я ожидала.

Он моргает. Он вскидывает голову и смотрит вверх (и так странно смотреть на него сверху вниз, видеть его макушку вместо нижней части подбородка, видеть свет в его глазах вместо тени, видеть блеск зубов, когда он улыбается).

- Чего же ты ожидала?

- Большего?

Золотая вспышка среди сверкающих зубов.

- Уже ждёшь чего-то еще?

- Нет – я просто… - она вздыхает, накрывая ладонью нить. – Думаю, я просто ожидала, что это будет ярче? Знаешь, будет выглядеть более… волшебно?

- Если ты думала о кровавых жертвах, - говорит он, отрезая ещё кусочек золотой нити, свившейся кольцами у его ног, - то я отказался от этого много лет назад.

Она слабо улыбается ему.

- До или после того, как перестал воровать младенцев?

- До, - отвечает он. Он отрезает ещё кусочек и кладет две нити себе на колено. – Я менялся медленно, но верно.

Она медленно кивает, изображая шутливое понимание в ответ на (наверное) шутливое признание. (Хотя теперь после Румпельштильцхена и соломы, ставшей золотом, она уже не уверена до конца, что знает разницу между правдой и шуткой.)

- Кстати, - говорит он, - это мне ещё понадобится.

Не успев сформулировать ответ, она чувствует потягивание на ладони – и золотая нить змеится сквозь ее пальцы в открытую ладонь Румпа. (И она не может утверждать, что это не пугает её, но это не погружает её в истерику, и не будет преследовать в ночных кошмарах, поэтому она просто улыбается и прячет руки под мышками.)

Он начинает сплетать нити, длинные пальцы сворачивают золото в замысловатый узор.

- Знаешь, - говорит он, его голос низок, а глаза сосредоточены на работе, - я всегда восхищался плетением.

- Правда? - (Она не могла сказать того же о себе до этого момента. А сейчас она не может отвести взгляда от его пальцев.)

- Это просто изумительное изобретение, правда. Оно связывает отдельные предметы. Оно делает слабые вещи сильными. Оно превращает скромные вещи в нечто прекрасное.

- Это какая-то метафора? – спрашивает она.

Он качает головой.

- Простое наблюдение, – он связывает тесьму и машет рукой, добавляя застёжки по краям золотой цепочки (взмах руки с едва заметным клубом синего дыма, пахнущего апельсинами и землей после шторма). – И ожерелье. – Он встает и протягивает к ней обе руки. – Можно?

По шее бегут мурашки от этой мысли (и щёки горят), но она поворачивается к нему спиной и старается не ёрзать, когда он нежно убирает волосы ей за плечо. Металл опускается на ключицы (похоже на кандалы и всё же непохоже, ведь кандалы холодные, а ожерелье тёплое, как и его руки) и он скрепляет застежку. Они стоят так долгое время, его рука на её плече, её спина у его груди. Затем он почти благоговейно возвращает её волосы на место и поворачивает её к себе лицом.