- Конечно. Я постараюсь.

- Спасибо, – она тянется за чаем и надеется, что он не замечает, как дрожат ее руки. (Хотя, думает она, этого сложно не заметить, если кубики льда подпрыгивают будто игральные кости, когда она поднимает стакан и отклеивает ото дна прилипшую сложенную салфетку.)

- Я тебя разочаровал, – говорит он, как только она прикладывает стакан к губам. (И на миг она мечтает оказаться в компании Лероя, потому что его чай со льдом «по специальному рецепту» помог бы ей совладать с нервами.)

Она допивает чай, прежде чем ответить, прежде чем дать себе возможность осмыслить его слова; она запрокидывает голову и длинным глотком, который вытягивает из легких весь воздух до последнего атома, осушает стакан до дна. Потом она ставит его обратно на стол, звеня стеклом и кубиками льда, и вытирает губы сложенной в треугольник салфеткой.

- Отец, я…

Она хочет ответить ему: «нет». Она хочет сказать: «конечно, нет», и она качает головой, и выдавливает улыбку (как притворялась, что ей нравилось недоваренное спагетти или жар его ладоней поверх её рук). Но она останавливается. Потому что – может быть, её ожидания и были слишком завышенными – но он действительно её разочаровал. Возможно, это было неблагоразумно с её стороны, но все же она надеялась иметь кого-то, кто бы помогал ей, заботился о ней, уважал её (она мечтала об отце), а она все время пыталась сбежать от Мо, еще с первого дня их знакомства.

- Просто я думала, что для тебя это будет проще, - говорит она, - учитывая твои слова о новых стартах. Думаю, я просто удивлена, что ты так сильно держишься за прошлое.

Он поднимает брови, и это движение углубляет морщины на его лице. Он потирает челюсть и смотрит в свою чашку кофе, и долго молчит.

- Больше у меня ничего и нет, в общем-то, - наконец говорит он. (Сожаление в его взгляде задевает её до глубины души, заставляет желудок сжаться – но она не может остановиться, и она храбра, а соскользнуть в саможаление слишком легко, и она прикусывает губу.) - И я думал, что ты захочешь быть Белль, что бы ни случилось.

(Она правда хочет быть Белль. Но желания и реальность – очень разные вещи.)

Она вздыхает. Втягивает воздух.

- Я потеряла память, - говорит она. – Первое, что я помню – это как очнулась на обочине дороги с пулей в плече. Насколько я знаю, вся моя жизнь началась именно там. Это меняет личность, – она суживает глаза, качает головой и пытается понять его; пытается понять, как он может сидеть напротив и так легко говорить о своей дочери (словно Белль всего лишь заигралась в прятки и вот-вот выскочит из-за угла). Пытается понять, как ему удается это: он притягивает дочь к себе и обнимает сильными, мясистыми руками, а затем систематически игнорирует каждую её фразу (словно она дитя, словно она потеряла мозги, а не память).

Он просто смотрит на неё.

- Я ценю, что ты пытаешься помочь, отец, но я больше не та, что была раньше. И если мне нужно новое имя, чтобы ощущать себя личностью, а не ходячим надгробием – мне не кажется, что я прошу слишком многого.

Его глаза блестят, и он выглядит так, будто она только что ударила его ножом в живот – но её глаза тоже обжигают слезы, и если бы она была в состоянии притвориться, что все в порядке еще хоть на секунду - она бы промолчала.

- Я могу быть твоей дочерью, – говорит она. (И она хочет этого. Больше всего на свете. Она хочет улыбаться ему, и носить запеканки, хочет держать его за руки, а не ощущать его пальцы наручниками на запястьях.) – Но я не могу заменить ту, что ты потерял.

- Ты, конечно, права, - пауза. Его толстый палец обхватывает ручку кофейной чашки. С губ неохотно падает: - Джейн.

Появляется, гремя посудой, Бабушка, и беседа замирает. Бабушка несет в одной руке кофейник, а на другой мастерски удерживает поднос. Лазанья, рыба, чипсы и высокий стакан чая со льдом (Джейн никогда не заказывает меньше двух).

Джейн вытирает глаза уголком треугольной салфетки и убирает подальше пустой стакан.

- У вас всё в порядке? – спрашивает Бабуля, когда расстояние до столика оказывается таким, что можно не кричать на все кафе.

- Всё отлично, - говорит Мо.

Джейн улыбается и кивает (и это смешно, насколько проще встретится глазами с Бабулей, чем с собственным отцом).

Бабушка улыбается и кивает в ответ (хотя её приветливость не совсем убедительна), и ставит тарелки на стол, наполняет чашку Мо, прежде чем убрать пустой стакан Джейн и сложенные салфетки.

- Что же, приятного аппетита, - она ловит взгляд Джейн и поднимает бровь. - Дайте мне знать, если что понадобится.

- Хорошо.

Отец осушает половину чашки и поливает чипсы уксусом. Берет в руки столовые приборы и принимается за еду. Джейн жаль, что есть уже совсем не хочется.

Она берет вилку и кладет новую (неразвёрнутую) салфетку на колени и смотрит на лазанью. Оранжево-красная лазанья покрыта плавленым сыром, окружена свежим салатом и пахнет чудесно, но желудку всё равно, и Джейн остается только отрезать кусочек и отпить глоток чая. (Во рту холодеет, немеют губы, и запах лимона заставляет ее сморщить нос.)

Тишину что-то должно нарушить.

Поэтому она решает заговорить:

- Отец?

Он поднимает глаза. Она делает паузу и поджимает губы, ожидая, пока он проглотит.

- Можно задать тебе вопрос?

Он кивает и делает глоток кофе.

- Конечно. Спрашивай.

- Ты был рад, что это случилось со мной?

Она смахивает салат в сторону. Вилка скрипит по дну тарелки, и от этого звука руки покрываются гусиной кожей, и она смотрит, как струйка уксуса смешивается с красным томатным соусом.

- Что? – он выглядит искренне озадаченным.

- Когда ты узнал, что я потеряла память… ты был рад?

- Конечно, нет, – слишком долгая пауза. Он отправляет еще кусочек рыбы в рот и жуёт, потирая челюсть ладонью и вдыхая через нос. Глотает. – Почему ты так говоришь?

- Я кое-что слышала. О тебе, – она отрезает ребром вилки другой уголок лазаньи. – А конкретнее – что ты хотел заставить меня забыть.

Он медленно пережёвывает еще один кусок рыбы. Слишком медленно, словно он сделан из железа, и его суставы проржавели. Словно его мышцы напряжены, дыхание ровно, и он слишком сильно старается притвориться, что ничего не помнит. (Словно он рассержен и напуган и прижат к стене.)

- Кто тебе это сказал? – спрашивает он.

- Эмма, – и Румп. (Но это не ложь. Эмма правда ей это говорила.)

Он не отвечает.

- Отец, что ты сделал?

Он снова берет кусочек рыбы.

- Пожалуйста, - говорит она, и, может быть, она взяла бы его за руку, если бы он не сжимал вилку, как оружие, и не барабанил пальцами по столу. – Просто скажи мне правду.

- Я думал, так будет лучше для тебя, - говорит он.

- И ты похитил меня?

- Я просто пытался помочь.

(Она знает, что это правда, но всё равно слышать это очень тяжело.)

- Почему ты мне раньше не сказал? Ты не должен был этого скрывать.

- Потому что я знал, что ты так отреагируешь.

- Как – «так»? – она смотрит на него.

- Вот… так. Разозлишься, – он поджимает губы и смотрит вниз, в тарелку. – Обидишься.

- А как ты хочешь, чтобы я реагировала? – она роняет вилку на тарелку и складывает руки на коленях, сжимая кулаками салфетку вместе с платьем. Она понижает голос и поднимает глаза. – Ты похитил меня.

Он резко вскидывает на неё глаза.

- Я сделал это для твоего блага. Я всё делал для тебя.

- Нет.

Она качает головой, и ее руки вновь вскинуты, вновь отстраняют его.

- Ты все сделал для себя. Любовь - это не когда ты меня похищаешь. Любовь - это не когда ты контролируешь мою жизнь. (Любовь - это не когда Белль держат над ее головой, словно клетку, словно ее будущее, и ее прошлое, и единственную важную часть ее.) Она вздыхает и, прежде, чем успевает подумать о своих чувствах или последствиях, или о том, что на тарелке остывает лазанья, она снимает салфетку с колен и кидает на стол.

- Что ты делаешь? – спрашивает отец.