Она узнаёт, какие боль, гнев и ужас он испытал, когда пропала чашка, потому что это все, что осталось от Белль (все, что у него было от неё, и последнее – её вина, хотя он никогда не обвинял её). Она узнаёт, кто та загадочная женщина, кто та таинственная неуловимая «она» из рассказа Эммы. Он скучал по ней (скучает по ней) и он любил её (любит её).

(Этого он тоже не произносит вслух, но в его голосе слышится та же печаль, что прячется в карих глазах).

Когда рассказ подходит к концу, они долгое время стоят в тишине. Холодный воздух просачивается сквозь стекло и подбирается к рукам даже сквозь кардиган.

У окна она чувствует себя уязвимой, открытой и незащищённой (как будто стоит у городской черты, а не в безопасности своей библиотеки). Она чувствует, что находится слишком близко к нему, даже если между ними улица и стена магазина, чувствует, что он слишком хорошо видит ее, даже если с такого расстояния он наверняка может различить лишь размытый человеческий силуэт, скрытый за стекающими по стеклу каплями дождя.

Ему жаль.

Но даже это не может уменьшить её страха.

Даже правда не в состоянии перекрыть приглушенные звуки ударов, раздающиеся в ушах (пульс, который звучит как удар трости по живой плоти и костям) или рассеять крики и стереть память о жестокости, исказившей его лицо (потемневшие глаза и обнаженные зубы – она уже видела этот взгляд раньше, как и трость, прижатую к горлу упавшего пирата). Даже доброта не может унять дрожи в руках или отогнать воспоминания, когда они поднимаются, подобно кипящей смоле, и неотвратимо окутывают её липкими щупальцами.

Возможно, его глаза (если бы она могла их видеть) так же грустны, как и её, и, возможно, он борется со слезами и, может быть, ему жаль… но намерения мало что значат, когда её отцу приходится спать в шейном бандаже и трудиться гораздо усерднее, чтобы оплачивать больничные счета.

Очень тихо и очень осторожно она отступает на шаг от окна. (Это не побег, а только тактическое отступление).

— Я должна идти, — говорит она.

— Конечно, – отвечает он. Покорно. Голос слишком ровный и слишком спокойный, будто он ожидал именно этого. (Возможно, это так, потому что, может быть, расставания – это все, что когда-либо происходило между ними).

- Спасибо, что рассказал мне, – говорит она.

- Джейн, мне жаль… — но она больше не может этого слышать ( у нее целая коллекция извинений и сожалений – тяжелый груз, чемодан, который она повсюду носит с собой, и она не хочет быть причиной еще одного горя), поэтому она отнимает телефон подальше от уха и закрывает с резким щелчком.

Размытый силуэт Голда опускает телефон и тихо отворачивается от окна. Не оборачиваясь и не смотря на неё, он хромает мимо прилавка в подсобку. У неё все еще очень много вопросов, но пока что она забрасывает их в дальний уголок сознания вместе с остальными мыслями.

Остаток дня она проводит в углу в кресле-качалке, крепко прижимая к себе потрепанный том “Джейн Эйр” и не читая его.

***

Смелость возвращается к ней лишь через два дня. Когда это происходит, и вопросы вновь начинают роиться в сознании песчаными блохами, она снова набирает его номер.

- Алло?

- Это я.

- Джейн, – он произносит ее имя со смесью бесконечного уважения и удивления (и это звучит намного лучше, чем покорность, и это не ранит так, как оборванный телефонный разговор. – Не ожидал услышать тебя снова.

Она не уверена, значит ли это «так скоро» или «вообще».

- Чем могу помочь? – спрашивает он. (Формальный вопрос. Заученная деловая речь. Должно быть, ему так легче, потому что он произносит эти слова без малейшей заминки.)

- У меня… есть еще вопрос.

- Постараюсь дать тебе ответ, – говорит он.

После небольшой паузы она делает глубокий вдох. Вряд ли он сейчас в магазине, но она все равно стоит у окна. Как раз у стены, вне его поля зрения. Чтобы хотя бы теоретически быть близко к нему и близко к внешнему миру, но в то же время спрятаться за закрытыми дверями и все еще нетронутой табличкой «Закрыто» на входе.

- Эмма сказала, мой отец похитил меня?

Она спрашивает, а не утверждает, потому что даже в мыслях это звучит абсурдно. Отец похитил её? Собственный отец связал её и куда-то утащил? Возможно, он нечуток, груб и немного глуповат, и, возможно, он предубежден против человека, которого едва знает, но какой из него похититель?

(Но тем не менее он совершил кражу. Возможно, разница между этими преступлениями не так велика, как она думает.)

Она не видит мистера Голда, но его молчание заставляет ее представить побелевшие костяшки пальцев на набалдашнике трости и стиснутые зубы.

- Да, похитил, — кажется, что напряжение в его голосе разрывает слова, превращая в кровавое месиво.

- Похитил, – повторяет она.

- Да.

Она опирается ладонями о поверхность стола, чтобы успокоиться.

Она слышит звук шагов и гул машин в трубке. Наверное, он где-то в городе, идет по тротуару, прижимая телефон к уху. Молчит и ждет, когда она заговорит.

- Почему? – наконец спрашивает она.

Возможно, есть веская причина (для похищения). Возможно, её отца можно оправдать (за похищение). Возможно, это было просто большое недоразумение (как и нападение).

Или – она готовилась к этой вероятности так же, как и к другим – возможно, совместные ужины по средам – ужасная идея, потому что её отец – ужасный человек. Она с ним осторожна, и ей неловко с ним, но, возможно, ей стоит его бояться. Возможно, все это время она боялась не того человека. (Возможно, настоящий монстр – не презрительно усмехающийся человек с тростью, а человек, который кормит спагетти женщину, которую однажды похитил, и притворяется, что ничего подобного никогда не случалось.)

- Твой отец, – медленно говорит Голд, тщательно подбирая слова, — хотел заставить тебя забыть обо мне. — (Он думает, что это его вина, так же как выстрел и потеря памяти. В его голосе звучат тысяча извинений и тысяча сожалений.) – Однажды утром ты ушла из моего дома, — продолжает он, — и больше не вернулась.

Она трет большим пальцем поверхность стола. Кожа поскрипывает, скользя по неровно отполированному дереву

- Что было потом? – спрашивает она.

- Мы нашли тебя.

- А он все еще винит тебя в том, что ты забрал меня, — (Теперь это вовсе не вопрос.)

- Уверен, что так и есть, – что-то в хрипловатом тоне его голоса заставляет думать об обнаженных зубах и шерсти дыбом.

Она прикусывает нижнюю губу и ковыряет ногтем вмятину на столе.

- Он утверждает, что ты держал меня в плену.

Долгая тишина. Опять звуки машин, шагов и ровный свист ветра в телефоне.

- Это было очень давно, – наконец говорит он. – Мы заключили сделку, и ты согласилась остаться со мной. В этом не было ничего личного.

- Но потом все изменилось.

- Да, изменилось, – соглашается он. – Поэтому я тебя отпустил.

Потому что он любил её (любит её). Потому что он уважал её (уважает её). Потому что «её же благо» — это её собственный выбор (и он дал ей ключ, а не замок).

- Мне жаль.

- Я знаю, — говорит она.

На другом конце телефона слышно, как закрывается, приглушая звуки улицы, дверь.

- Джейн, — говорит он. – Боюсь, у меня встреча, которую нельзя отменить.

- Хорошо, – отвечает она.

- Хочешь, чтобы я… — мгновение он колеблется, будто пытается определить по широте и долготе ее молчания, чего она хочет. — … Хочешь, чтобы я перезвонил тебе позже?

- Не думаю, – говорит она. Она слышит короткий вздох и покорный выдох, и такое ощущение, будто ей в живот вонзили кинжал. Она не хотела растоптать его надежды (как ребенок топчет замок из песка), но, кажется, как раз это только что произошло. А он так быстро отступает, будто готов уйти и больше никогда не возвращаться, если только она об этом попросит. (Он уходит, будто сделать это так просто.)

- Конечно, — он втягивает воздух, и она уверена, что он собирается попрощаться.

- Подожди, – на другом конце тишина, но пока еще не короткие гудки. Он слушает. Она смотрит в окно на табличку «Закрыто» на дверях его темного магазина. – Ты свободен завтра утром?