Эмма отрывает взгляд от фотографии леса и перекладывает пластиковую корзинку из руки в руку.

— Спасибо.

Она садится на пластиковый стул у больничной койки, устраивает корзинку у себя на коленях и вынимает термос. (Опыт подсказывает, что внутри окажется чай со льдом или бурбон, но Джейн уверена, что в термосах могут содержаться и жидкости, с которыми ей пока еще не доводилось сталкиваться.)

К счастью, Эмма быстро ломает интригу.

– Я принесла горячий шоколад, если тебе хочется пить.

— С удовольствием.

Ей хочется шоколада. Особенно приготовленного Эммой. (Она несколько раз пила этот напиток «У бабушки», но подлинной любовью к нему прониклась две недели назад, когда Генри прокрался за прилавок—тире—бар и посыпал шоколад корицей.)

Эмма хмурится, откручивая крышку и заглядывая внутрь.

– Надеюсь, шоколад все еще горячий. К этому времени он мог превратиться в едва теплый шоколад. Ты не поверишь, что мне пришлось пережить, чтобы попасть сюда, — Эмма достает из сумки кружку (настоящую кружку, а не пластиковый стаканчик) и бесцеремонно наливает в неё шоколад. – Во—первых, это все что осталось. И Генри я чуть ли не палкой отгоняла, чтобы он его не перехватил. Потом мне пришлось мыть термос, потому что Дэвид утащил его на работу и забыл помыть посуду. – Она посыпает шоколад щепоткой корицы из небольшого пластикового мешочка и протягивает кружку Джейн. – Потом моя машина отказалась заводиться, потому что я забыла выключить фары. Пришлось брать служебную.

Джейн охватывает ладонями согревающий фарфор. (К счастью, шоколад все еще достаточно теплый.)

— Последние пятнадцать минут я провела, споря с доктором Вэйлом насчет того, что ты не хочешь никого видеть. – Эмма засыпает корицу в термос и крутит его в руке как бокал отборного вина. – Он бывает раздражающе настойчивым.

Джейн делает небольшой глоток и улыбается.

– Наверное, он то же самое скажет о тебе.

Эмма делает большой глоток (опрокидывая термос так же легко, как Лерой рюмку бурбона), облизывает губы и кивает.

– И это хорошо, потому что иначе ты бы пила чай, а я бы мыла посуду.

Джейн пожимает плечами.

– Чай – это неплохо.

Эмма хмурится в свой термос.

– Мытьё посуды – тоже, но я не так хотела бы провести свой вечер.

Вместо этого Эмма решила провести вечер с ней, с Джейн (с женщиной, которая прячется в больнице вместо того, чтобы принимать приглашения на обеды и отвечать на непрекращающиеся смс—ки от Руби). Она решила провести вечер с женщиной, которая укутывается в одеяло (вместо платья и звуков дружеского смеха) и окружает себя снимками гор и животных (вместо живых образов, звуков и запахов реального мира).

(С женщиной, которая прячется, и она напугана и потеряна.)

Джейн делает еще глоток и смотрит в чашку. (И она рада, что чашка цвета зеленого леса, а не белая или голубая, потому что у нее уже стучит в висках.) Мелкие частицы корицы кружатся на поверхности шоколада, и, наблюдая за их гипнотизирующим движением, она находит в себе силы заговорить:

— Прости, что причинила тебе столько неудобств.

Эмма делает глоток и смотрит на неё поверх термоса.

– Не волнуйся. Это пустяки.

Но уже поздно не волноваться, потому что она уже волнуется, потому что у Эммы есть семья и своя жизнь, и она могла бы мыть посуду или смотреть телевизор, но она здесь. (И Джейн волнуется, потому что чувствует, как паника взметывается завитками спиральной галактики, как оплетает водорослями лодыжки и засасывает вниз, в темноту, как застревает в груди куском отравленного яблока.) Потому что она так быстро поправлялась, а сейчас она снова разбита.

Тишина давит на неё, и это сводит с ума, как непрерывное тиканье часов. Она говорит, чтобы заглушить невыносимый звук пустоты:

— Тебе правда не нужно было этого делать. Я хочу сказать, мне и самой здесь неплохо. – Её губы двигаются, но сознание отказывается соглашаться. Она кивает, качает головой и прикусывает губы: беспорядочные движения, которые она не может ни объяснить, ни контролировать. – Все нормально. Ничего страшного. Я не больна. Мне просто нужно личное пространство.

- Джейн…

Она поднимает руку, чтобы заставить Эмму замолчать. (Ей хотелось бы, чтобы слезы не застилали глаза):

– У меня все хорошо.

Это не совсем правда. Но и не ложь.

Ей хуже, чем несколько дней назад, перед тем как отец одним движением руки свел на нет все её улучшение (так же легко, как она выметает пылинки из давно забытых уголков библиотеки), но она справится.

По крайней мере, ей уже не страшно. Она скорее злится. Она разочарована и сбита с толку, или, может быть, оцепенела. (И, возможно, её это устраивает, потому что оцепенение – это лучше, чем болезненное, зудящее исцеление.) Она устала от сочувствия и жалости. Устала от не-ответов и полу—правд. Устала иметь дело с людьми, которые хотят, чтобы она им доверяла, а сами носят за плечами набитые секретами рюкзаки. Но она уже не плачет (не так часто) и не дрожит (больше нет) и, если ей захочется, она останется здесь (одна).

— Хочешь, чтобы я ушла? – спрашивает Эмма.

Джейн смотрит в чашку и пожимает плечами.

— Хорошо, я понимаю. – Эмма пожимает плечом и ищет в корзинке крышку от термоса. – Иногда в одиночку справиться легче. – Гулкое металлическое эхо завинчиваемой крышки, шорох корзинки и скрип стула по полу. Она встает, но не уходит. Её рука на мгновение замирает на краю матраса, как будто она хочет что-то сказать, но не может подобрать слов. – Просто… — пластиковая корзинка скрипит, издавая звуки, похожие на радиопомехи, – убедись, что это как раз тот случай.

Джейн кивает. Она прикладывает чашку к губам и делает глоток.

— Еще увидимся, — говорит Эмма.

Сапоги Эммы стучат по полу по направлению к выходу, и она краем глаза замечает, как мерцание красной кожи исчезает из поля зрения, растворяясь в бликах белого, серого и голубого, и оставляет её наедине с целой стеной фотографий разнообразных отдалённых мест. (И, возможно, это не тот случай.)

Она хочет уединения. (Но не изоляции.)

Она хочет, чтобы её оставили одну. (Но она не хочет быть одна).

Может быть, она не знает, чего хочет (но ей нужно попробовать, иначе она никогда и не узнает).

— Эмма, подожди.

Шаги замирают.

Джейн гладит пальцами фарфор, закусывает губу и поднимает взгляд.

— Не хочешь прогуляться?

— При одном условии, — отвечает Эмма.

— При каком?

Эмма переводит взгляд с Джейн на пластиковую корзинку, с кружки на дверь.

— Потом мы зайдем «К бабушке» за добавкой.

Джейн допивает свой шоколад из кружки и ставит её на прикроватный столик. Она спускает ноги с кровати и становится босыми ступнями на пол.

— Договорились, – отвечает она, разглаживая складки на темных джинсах и неловко улыбаясь. – Но ты угощаешь.

Комментарий к Глава 7

Данная глава переведена Etan.

========== Глава 8 ==========

Глава 8

Ей нравится гулять в саду по вечерам, потому что вечерами тихо, и никто не подглядывает. Потому что воздух прохладен, и она видит пар от дыхания, потому что прохлада отчетливо реальна, а темнота отчетливо спокойна (а больница всегда слишком чисто вымыта и слишком ярко освещена). И темнота кажется честной.

В темноте ей почти удается забыть, что её мир состоит из небольшого чемодана и стопки книг. После заката люди забывают о своих проблемах (забывают свою унылую повседневность и забываются), и до самого рассвета она не одна. Она может дышать свежим воздухом и ощущать свободу в же полной мере, что и любой другой житель города.

Темнота поглощает тайны. Темнота прячет страх. Темнота делает её храброй.

И сегодня ей это нужно. Ей нужны темнота, тишина и секреты, потому что её выстраданное равновесие опять нарушено, и все, что ей казалось правдой, оказалось выдумкой, а все, кто был с ней – на самом деле против неё. Ей нужна темнота, потому что вопросы стучат в виски с невыносимым постоянством, подобно протекающему крану. (Эти вопросы сводят её с ума. Её снова запрут. Снова разрушат её жизнь еще до того, как она успеет начаться.)