Околдовал.

Конечно же, отец имеет в виду не волшебство (вспышки огненных шаров, вливающиеся в вены ручейки страха). Он имеет в виду власть, или влияние, или шантаж (или даже, вероятно, шоры любви). Его словам есть разумное объяснение, разумное, но все же они парализуют ее.

Она роняет руки на колени и сжимает кулаками салфетку и платье до боли в костяшках.

— Он держал тебя в плену.

Паника прокатывается по ней волнами, обдавая кожу (хоть волосы и не собраны в высокую прическу) холодным воздухом, ленточка на запястье — это браслет оков, а желтое платье становится больничным халатом, который она носила целую вечность. Тошнота стискивает желудок, как только что комкали платье руки, и дело не в спагетти, все дело в отце и мистере Голде. (И его имя уже не приносит ей облегчения, потому что из-за его имени этот обед прошел далеко не «отлично».)

Она чувствует, как ее сознание припоминает того человека (с оскаленными зубами и черными глазами) вместо мистера Голда (с тихой покорностью и мягким, нетяжелым взглядом карих глаз).

— Он едва не убил меня.

Мир загустевает, подобно соусу для спагетти. Часы на кухне тикают преувеличенно медленно. Между вдохом и выдохом, между ударами сердца — сотни миль.

— Едва не убил тебя? — ее голос дрожит, вновь после стольких дней устойчивости — дрожит. Она чувствует себя так, словно ее отхлестали, избили и загнали в угол. — Нет… нет, он не мог. Может, это был несчастный случай? Недоразумение?

Он едва не убил пирата, да, но тот ранил ее, и жестоко улыбался, и потешался над болью Голда. Она могла понять его в тот момент. Но пытаться убить ее отца — грузного, неповоротливого, несгибаемого и пекущегося лишь о ее благе…

— Он наставил на меня пистолет, Белль. Он связал меня и отвез в лес. Он избил меня.

Мир лихорадочно кружится, выгибает спину и грозит сбросить ее наземь. Она балансирует на самом краю реальности, и она видит, как мистер Голд стискивает горло пирата, она видит огненные шары и жестокость, и, может, отец все же прав, и в мистере Голде и впрямь кроется чудовище. (Но он также добр, и ей не удается примирить эти два видения, соединить Кобб-салат и дуло пистолета).

— Это правда. Спроси доктора Вэйла. Я все еще сплю в шейном бандаже.

Лишь одно слово пробивается на поверхность.

— Почему?

— Потому что он таков.

— Почему ты рассказываешь мне это? — она взглядывает на него. Ему не подходит ни его одежда (половина костюма), ни это место. Он потирает пальцы, в них въелась грязь (и она знает, что пятна уже не вывести, хоть тысячу раз мой руки), и она знает, что он хочет взять ее за руку. Но она не тянется к нему, потому что, если он коснется ее руки, он, может быть, уже не выпустит ее.

Но голубые глаза отца широко раскрыты, честны, и в его глазах боль (хотя в карих глазах ее намного больше). И, когда он наконец отвечает, она знает, что он говорит правду:

— Потому что он отнял тебя у меня. Дважды. И больше я никогда этого не допущу.

Десерт они пропускают, и отец отвозит ее в больницу.

Он высаживает ее на парковке, и она прощается с ним, не отрывая взгляда от тротуара.

В ее сумке пейджер, и «Джейн Эйр», и семь долларов, и желтая ленточка (потому что на запястье эта ленточка сводит ее с ума), и доктор Вэйл встречает ее в холле. Он спрашивает, все ли в порядке, и он называет ее «Джейн» (он произносит ее собственное, настоящее имя, потому что он всегда его помнит, а ее отец всегда забывает), и он приводит ее в палату.

Когда она задает ему вопрос, он рассказывает ей правду (дуло пистолета, похищение, два сломанных ребра, повреждения позвоночника и разбитое в кровь лицо) и, когда она начинает плакать, он протягивает ей носовой платок.

Она переодевается в джинсы и свитер.

В десять вечера она оказывается на крыльце Лероя, и со стаканом рома они вместе до утра смотрят поздние телешоу. Они не разговаривают, но его молчание и вечная хмурость действуют на нее успокаивающе. Он переключает каналы, и она в конце концов засыпает на его кушетке, и она знает, что все с ней будет хорошо.

С ней все будет «отлично».

(Когда—нибудь.)

Комментарий к Глава 6

*Кобб-салат – это одно из самых популярных американских блюд, состоит из обжаренного куриного филе, авокадо, вареных яиц, бекона, сыра с плесенью, помидор черри и смеси салатных листьев. (прим. пер.)

Перевод выполнен совместно с Etan.

========== Глава 7 ==========

Глава 7

Она сидит в палате, не закрывая двери, (уже который день) и наблюдает за проходящими мимо медсестрами. Они всегда торопятся, всегда в движении, носятся с картами, шприцами или пластиковыми бутылочками таблеток. Всегда заняты делом, снуют по коридорам непрерывным потоком, пока она сидит на берегу одинокого островка, наблюдая за тем, как все и вся проплывает мимо.

Такое ощущение, что она находилась здесь всю жизнь.

Иногда ей трудно напоминать себе, что Земля вращается и без неё.

Пока она барахтается в болоте мыслей и эмоций, люди живут. Появляются на свет младенцы, дети ломают кости, люди попадают в больницу с аппендицитом и зияющими ранами (и она слышала человека, который утверждал, что раны нанес ему великан, но наверняка у него помутился рассудок из—за потери крови). Без её ведома и присутствия люди женятся, разводятся, смотрят фильмы, ходят в боулинг, работают и развлекаются (и едят Кобб—салат в библиотеках, а ей тогда, впервые за последние недели, стало легче на душе). Жизнь идет своим чередом, пока она сидит на больничной койке, скрестив ноги.

Это обнадеживает. Но ей одиноко.

Поэтому облегчение берет верх над раздражением, когда внезапная алая (как огни сигнализации) вспышка прерывает поток монотонной белизны. Эмма (в красной кожаной куртке, темных джинсах и высоких сапогах – поразительный и долгожданный контраст белому, серому и бледно—синему цветам) просовывает голову в открытый дверной проём и неловко постукивает костяшками пальцев по стене, оповещая о своем присутствии.

Джейн отвечает улыбкой и неловким кивком, но ей хотелось бы предложить что—то получше.

— Белль, то есть, я имею в виду, Джейн, — говорит Эмма, и её слова так же натянуты, как и кивок Джейн, — Ты не против… если я войду?

Она пожимает плечами, но продолжает улыбаться.

– Дверь открыта.

Эмма заметно расслабляется. Напряжение покидает сначала плечи, а потом и все тело. Она неспешно входит в палату, свободно покачивая руками. Она несет пластиковую корзинку из супермаркета, которая глухо стучит по бедрам при ходьбе. Она тоже улыбается (не до конца непринужденно, но и не целиком фальшиво) и осматривает комнату критическим взглядом. (Наверное, она просто оценивает новые фотографии, которые Джейн повесила на стене, но выглядит это так, будто она проверяет периметр палаты на наличие притаившихся снайперов.)

— Мне нравится, что ты сделала с этим местом, – говорит Эмма после долгого молчания. Её тон суше, чем больничная еда, и она приподнимает тонкую бровь. Но её поза из напряженной превращается в непринужденную — и Джейн провела с ней достаточно времени, чтобы уловить искренность, скрытую за дружеской шуткой.

— Спасибо. Скотч – удивительная вещь!

На прошлой неделе Мэри—Маргарет принесла ей подшивку старых выпусков журнала National Geographic. Теперь половина иллюстраций красуется на стене. Панама. Канада. Париж. Египет. Исландия. Австралия. Висконсин. Самые разнообразные места. И с помощью ножниц и скотча Джейн постепенно залепляет серую больничную штукатурку десятками пыльных фотографий размером с журнальную страницу. (Заклеивает стены палаты окнами во внешний мир с горами, лесами и реками; каталогом приключений, которых она не хочет, но которыми не может перестать восхищаться).

Джейн наблюдает за Эммой, которая достаточно добра, чтобы прийти (без приглашения) и достаточно добра, чтобы уйти (если её попросят), и решает, что сможет выдержать, если ее уединение будет нарушено.

– Хочешь присесть?