2 Нет перемен в кануны октября, Застыло все окрест. Большой проспект, как зеркало со сна – Столь пуст, что даже ли ст, измученный дождем, Отрадный гость в прямых лесах из черного стекла. Стволы безмолвны. Шаг шуршит в сырых покровах почвы. Горький лист присутствует в периодах негромкой речи, Которой позже никому не услыхать за пеленою пустоты, опущенной самой природой. Вещий шорох шагов по тлеющей листве останется бесплоден. Мокрый ворот, Прихоть глаза, Из платья тело выскользнуть готово, Но тяготит сознание того, что это – как вчера, как прошлый год – Все тот же дождь. 3 Все тот же дождь. Все та же неизменность в вещах и памяти, Не рассказать, сколь смутен об лик идущего с тобой. С залива нестерпимо дует, Вьется влага по цепким сучьям, Брызжет томительною пылью на лицо. Еще один круг жизни завершен, – Нам не впервые так говорить, Тем паче, что возвратились к исходной точке. Так из пункта А когда-то вышел путник, Теперь он выцвел, обратился в плесень… Но забудем о путнике – нам ни к чему следить за тенью, коль скоро сами влажным огоньком плывем средь стен, строений, Где в хвое прячемся, где в мох падем, Чтобы смотреть, вливаться слухом исступленным, Ждать – когда взлетит завеса ливня И воссияет пиршество распада. А дальше – ветер, Дребезжащий флюгер, А выше – путник сбился… Ноздреватый лед, – Как и вчера, как в прошлый год. 4 Как и вчера, как в прошлый год Неторопливость сохранит нас для себя. Что до других – пусть месяц немого октября их сбережет. Пусть флюгер, витийствуя, скрипит и мелет из века в век зерно пустынь. Жемчужною мукой следы сокрыты, Пеной птичьей затянут остров. Всех забот теперь – в зрачок порожний безбольно вживить цветную бусинку воспоминанья И, глаз прищурив, проследить за тем, Как брат светлоголовый мой (угрюмый сон любви) – обув сандалии с крылами, Угасает во мглистой выси. Днесь плели мы ткань в скупой беседе, Ныне распускаем по нитке, паутинке, волокну, А вместо речи – скупая дрожь дубов Да жесткий лист – белесой солью заворожен. 5 Скупая дрожь дубов И жесткий лист, белесой солью заворожен, бьется о кривизну корней чугунных. Сады осыпались, приоткрывая согласие обугленных ветвей, А скользкий мрамор напоминает смерть позабытых рыб, чье серебро тускнеет неуклонно. Земная поступь меркнет, Знаки Зодиака беспечно спутаны, И кроет бледность лицо того, к то выбрал крылатые сандалии, Кого, не отрицая тяжести его земной, сословье птиц приемлет вершить суды в палящей синеве Эдема. Оставим их. О, нам и здесь не худо Дышать на плод тугой в сетях тягучих дыма. В тумане след искать и думать, Что сыплется не соль, а изморось, чью нежность мы на лице чужом губами осязаем. 6
Изморось, чью нежность Мы на лице чужом губами осязаем, клубится хмелем, размывая изображение на топком камне, Легкой рябью уходит в сторону оно, А остро в – омут. Легкие границы его просты, Самим собой он окольцован. Внутрь поставлен, точнее, брошен в шар зеркально-притягательной воды, пусть неба… Плыть не суждено ни там, ни здесь, Но, впрочем, добраться до вокзала можно, Где, пробежав по шаткому мосту минут – Мы закружим по рощам строгим, как спицы в колесе, что ловят блик упрямый. Мы закружим, не обинуясь, в бесшумном поезде, Где реки холодным оловом томят траву и вороненой сталью блещет птица. В надежде, что, поближе к ночи, отыщем непременно дом, И поутру в низине кто-то из нас промолвит: Слыханное ль дело! Мы будто бы парим… Нет, стоит наклониться – и убедишься, что земля легка, Прозрачным бременем ложатся веки нам на глаза. Забавно. Тягости в телах уж нет в помине. Бесстрастность. Ручеек тумана, стекающий с волос к губам, И одиночество, и потому отныне Далек и кажется смешным июльский свет. 7 Далек и кажется смешным июльский свет, И было ль лето? – вопрошаешь себя, оцепенев. О, сколь нелепо, к стеклу прижавшись, Рассуждать о времени, произнося при этом Слова, чей смысл похож на отблеск, пляшущий на камне. Изображение утеряно в предмете – каким бы ни был он. И в тишине погаснет слово, неизбежно любое слово, которым тщетно Пытаешься найти то состоянье, когда ни гордости, ни жажды, ни любви. Неизъяснимо проста по осени душа. В прохладных окнах с нею приятно быть. Смотреть вокруг, слегка сознанием касаясь неумолимой простоты предела. Косая сырость пауз, голубиный скрип И шов сиротской тишины (на белу нитку сметан) – Являет мудрость горожан. Вот кто-то спереди плетется, кто-то сбоку, Дробится детский плач и, словно ангел хриплый, гармоника у рта витает. |
