«на второй день снегопада…» на второй день снегопада я вспомнил окно в другом доме и так же тихо почти у глаз проносился снег «так все несложно и просто!..» так все несложно и просто! прах огоньков у стекол чужих мотылек на груди голова, склоненная к белому трепету все невероятно понятно – последовательность, недоступная разуму – я появляюсь, затем ухожу, потом умираю покойно лицо лицо утихает снег слетает к лицу к краям подступает – и снег и лицо приостановлены сразу «всё летят и летят…» всё летят и летят – мать прошептала мы стояли у мокрых ворот я постарше она помоложе не отводя глаз от небес дождь пустился она поднесла руку к лицу ветер трепал ее черный платок Из сборника «Торжество травы» (1973) «Вялая зелень…» Вялая зелень, И голоса так заманчивы – поют голоса. Поют, только-только рассвет приходит, Только забрезжит в запотевшем стекле абрис птицы, медленно восходящей, А покуда нет еще солнца – Голоса стелются, настойчивы, незатейливы, Подымаются над оперением верб, мерцающих в отмелях, где тают винные волосы случайного снегопада и вода вьется на ясных уступах песка, словно навстречу течет голосам восходящим, настойчивым и прекрасным. А ты смотришь в воду и видишь, как необычайно проста природа материи. Или нет… Лучше так – ты, глядя пристально в воду, размышляешь о тишине пресловутой, которая когда-то настанет, О неясной душе песка, длящейся из месяца в месяц, О неизбежных снегах, появление которых всегда неожиданно и печально. Ты доверился тишине, как теченью пловец: Он следит косую лазурь, Ты смотришь в воду и не отзываешься, когда зовут. Мотылек над потоком (зовут тебя), Синева сквозит в перистых облаках (зовут тебя, зовут), Шероховатый луч двоится в уголке опаленной коры (видно, никак не дозваться). «Словно яблоко пронесли и с моста опустили…» Словно яблоко пронесли и с моста опустили рассеянно. Ринулась к солнцу тень рыболова. И сам он запел, выпуская плотву из соломенных дыр, А в мешковине трепещет бескровная рыба твоего поцелуя. Кто же бредет вдоль божьих свечей? Кто поит мух солнцеглазых бледной сукровицей рек? Много свечей в час посева, Много огня в день жатвы и хмеля, Много молчания в день первых побегов. Века пролегли меж зерном и свечой – Руку подставь! Пусть неприкаянная птица, крылатое семя обожженного клена, твой ангел – опустится на ладонь. Пусть недоступней все разум. И только пустые тела, как сухие колосья, тянутся по ветру. И только свобода беспризорных шелковиц, затянутая в ледяное кольцо детских волос, Свобода холмов, налитых зноем, И нищего слова, и облака без конца и начала – забавы птиц и детей, отрады бездомных и рыб… И голову запрокинув, как идиоты, выплеснув ртов серебро, Уходим к убежищу Водолея, Грому сентябрьской звезды внимая рассеянно, Да шагам едва слышным того, кто бредет вдоль божьих свечей, Да нищему слову – Что, словно яблоко, пронесли и с моста опустили рассеянно. «Восходим на мост…» Прогибаются доски настила, Пружинят под поступью почти невесомой, По щиколотку ноги в древесине текучей. Смиренны змеи и зачарованы хором одурманенных ветром растений. Запылал брат твой, Июнь! Сгинул Май, и двинулись маки из раскрытых глубин к воздушным кострам. Вот вода, и вот ее нет, Завязь, шум, намерение. Завязь, шепот, предощущение зрения, Может статься, вода даст ответ? Прочтешь в ней все, что может ум твой понять? Однако, возможно, ушла вся вода, Ее нет. И русло реки, как ненужный излом, лжет неустанно рукам, Таким непрочным, Таким ненужным. Может статься, луна, отягощенная прошлогодними листьями и скелетами чаек, подобных хрупким невиданным инструментам – Прянет к раскрытым губам двух братьев-подростков, укрытых опаленной корой. И, ближе к рассвету, Снова – завязь, шум, намерение… Вновь в центре белого диска закружит высохшая камышинка, пропадая и опять возникая за черепичной вечностью крыш. «Истлела сирень в этом году раньше обычного…» Истлела сирень в этом году раньше обычного. Она опустила сухую ладонь мне на колено. Радужные осколки стрекоз, клювы кремня светились в ирисах сонных. – Рука моя, – проговорила она, – напоминает старую стену, в трещинах которой скопилось изрядное количество пыли, изнемогшие древесные семена, попавшие сюда в конце лета, когда всем стало ясно, что осени не миновать… – Посмотри, она и впрямь полна какого-то сора, пыльцы, песка, который сияет, будто поблизости должна быть вода. – Подумай о моей руке, – сказала она, – Посмотри и подумай… Не знаю зачем, но так нужно. – Это любовь, – сказал я. – Это только любовь. Но, замечая нас, она все равно слишком печальна, Ей не под силу нас отыскать. До рези в глазах всматривается она в наши лица, Тысячи петухов, тысячи белоснежных коров бьются в пыли, и кровь их напрасно чернеет – Нас не найти. Сродни легконогой звезде… Она уходит в края безумных ветряных мельниц, стрекочущих дальних костров, И смерть утешает ее в холодных садах наших прежних рождений. |
