– И в чем тут моя вина? И вообще. Как это связано с тем, что ты убиваешь людей, Гектор?

– Нет, нет, нет, подожди. Выслушай.

– Ну.

– Дефицит – это главное правило игры. И этот дефицит создаем мы сами, соображаешь? Люди выдумали экономику как арену, на которой можно убивать друг друга без томагавков и стрел, зато медленно и мучительно. Спросишь как? Очень просто. Если мы с тобой напечатали пятьдесят рублей, то тебе достанется три, а мне сорок семь. И если ты хочешь, чтобы тебе досталось больше, то придется отнять их у меня. Не сможешь? – Гектор подает голову вместе с густыми бровями. – Ну что ж, добро пожаловать в клуб. Ройся по мусоркам, а я поем запеченного лобстера. Живи в коробке из-под холодильника, а я буду жить в трехэтажном доме с видом на море. Сдохни от туберкулеза в пятнадцать, а я умру, когда устану считать возраст. Понимаешь теперь, что такое экономика? Не думай, что тебя это не касается. Все, что ты делаешь с деньгами, отражается на тех, кого мы используем в качестве удобрения для почвы под ногами, которую людям так нравится называть финансовой стабильностью. Если ты пользуешься валютой, значит тебя это устраивает.

– И что, по-твоему, я должна делать? – почти перебивает Мария.

– Что делать? Открыть глаза для начала. Посмотреть, как живут страны третьего мира, которые отказались быть участниками цивилизованного в кавычках мира. То, как убиваю я, в тысячу раз честнее того, как убивает общество, – он подходит к Марии, которая сначала смотрит на него снизу, а затем отворачивается. – Хотя бы ты, Мария, не веди себя как они. Я разжую, если это нужно. Скажу коротко и ясно. Экономика – вот настоящая выдумка. Нет никакого рационального распределения ресурсов. Посмотри вокруг: неужели ты видишь, чтобы что-то распределялось рационально? Экономика – это клиновый лист на гениталиях, который прекрывает древнейший метод выживания: сожри того, кто слабее. Это такое же прикрытие, как мой консалтинг. Мы не зарабатываем – мы отнимаем деньги друг у друга. Нет никакой экономики, есть только ложь, в которую верят тупые бедняки, не понимая, что происходит на самом деле.

– Мои родители для тебя тоже просто тупые бедняки? – она встает на диване, возвышаясь над Гектором, словно нашла повод перехватить палочку возмущения, ведь Гектор запротоколировал весомый аргумент в свою защиту, а эмоциональное буйство Марии все еще требует катарсиса.

– Разве нет? – говоря это, Гектор акцентировал внимание на бедняках, не думая о том, что для Марии было важнее защитить интеллектуальную составляющую вопроса; палочка у Марии.

Мария поднимает руку, чтобы дать оплеуху Гектору, но он молниеносно хватает ее под кисть и выворачивает запястье. Она успевает лишь пискнуть, как Гектор расслабляет пальцы.

– О боже, прости, детка, – он поднимает руки перед собой, будто просит милостыню. – Я не хотел, это… это рефлекс.

Испуганная и в каком-то смысле униженная Мария спрыгивает с дивана и быстрым шагом уходит в ванную.

– Детка, ударь меня так сильно, как только сможешь! – Гектор кричит, стоя в белых трусах посреди номера. – Клянусь, я не хотел! Ну рефлекс это!

Не успел Гектор пройти за ней, как из коридора выглядывает черный ствол, а вслед за ним появляется и Мария. Она держит пистолет так, как видела в фильмах: крепко обхватив двумя руками, согнув левый локоть, прижав и чуть наклонив голову к правому плечу. С одного бока край футболки вылез из штанов (он, то есть край, наравился вылезти еще во время сна, но окончательно помогла ему освободиться именно возня на карачках в ванной, пока Мария разбиралась с тем, как работает пистолет – оказалось, что очень просто: все сделано так, чтобы использовать его мог даже безнадежно тупой человек).

– Детка, убери это, – Гектор приоткрывает рот и растопыривает пальцы.

– Еще раз сделаешь мне больно, и я тебя пристрелю, понял?

– Я сам убью любого, кто сделает тебе больно. Отдай, пожалуйста, это мне.

– Не смей никогда так делать!

– Обещаю, малышка.

– Если я хочу тебя ударить, значит я должна это сделать! Ты понял меня?

– Бей, сколько влезет, детка, – Гектор плавно подходит к ней все ближе и ближе, как к пугливой кошке, которую собирается погладить. – Я весь твой, обещаю.

Гектор закрывает дуло ладонью и уводит Беретту в сторону, непрерывно смотря в глаза Марии, которая, в свою очередь, ослабляет хватку и передает ему пистолет. Гектор ставит рычаг предохранителя на место и с облегчением убирает оружие под одну из подушек. Он пытается коснуться Марии, но она – резким жестом и губами, сложенными в изюм – дает понять, что этого не будет. Гектор становится перед Марией и поднимает подбородок:

– Давай, я заслужил.

– Уже не хочу, – говорит Мария. – Ты не пуп земли, Гектор. – Мария обиженно смотрит на его венистые руки; палочка возмущения безвозвратно уничтожена.

– Маша, я делаю то же, что и остальные, только быстро и милосердно. Киллер – самая честная профессия из всех мне известных. Я самый честный человек в мире, Маша.

– Прямо человек года, – говорит она и присаживается на край дивана, а затем съезжает вниз, поджимая колени к груди, и опирается лопатками на сидушку. – Гектор, меня не волнует экономика. Меня волнуешь ты. Я не могу понять, почему ты стал этим заниматься?

– Знаешь, – он смотрит на худые лодыжки Марии, – однажды папа принес домой двести восемьдесят грамм шоколадных конфет, – он делает паузу. – Я хорошо помню, что было именно столько, потому что лично подвешивал их на крючок пружинных весов, – Гектор обращает внимание на картину над диваном, которую раньше не замечал: натюрморт с фруктами. – Угадай, как долго мы их ели?

– Не знаю, несколько часов?

– Три недели, – он напрягает веки и смотрит на Марию, а затем погружается в себя. – Мы съедали в день по одной конфете. Чтобы досталось всем, мама разрезала их, как буханки хлеба, на малюсенькие квадратики шоколада: каждому доставалось по два ломтика, и каждый из этих ломтиков был толщиной с заусенец. Но я их не ел. Мне хотелось накопить больше и съесть все разом, поэтому я прятал свою часть в холодильнике под лекарствами. Не смотри так. Да, мы хранили лекарства в холодильнике – не знаю почему. Но тех конфет я так и не попробовал. Мой старший брат проследил, куда я их прячу, нашел и съел. Конечно, мне было обидно, но я не стал ни ругаться, ни рассказывать родителям, ни мстить. Знаешь почему?

– Почему?

– Потому что не знал что потерял. Я пробовал какие-то сосалки, помадки, мармеладки, но шоколад – никогда, – Гектор сухо шмыгает носом. – Вот и родители не знали что теряют каждый день. Понимаешь о чем я? Они не жили, они пресмыкались. Это отражалось и на мне. Всякий раз, когда я по-детски на что-то жаловался, мать повторяла: «Это ерунда. Главное, чтобы на хлеб хватало». Я приходил со школы и говорил, что меня дразнят бомжом, потому что целый год ношу одну одежду – «Не обращай внимания. Главное, чтобы на хлеб хватало». Я говорил, что мне стыдно из-за того, что не могу ничего подарить девочке, которая мне нравится, – «И не нужно ничего дарить. Главное, чтобы на хлеб хватало». Я говорил, что у меня понос и тошнота из-за еды, которую в столовой дают бесплатно неимущим семьям, – «Ну сходи в туалет. Главное, чтобы на хлеб хватало». Она шила дома варежки для шахтеров и повторяла эту фразу как мантру, – он выдерживает паузу. – Древняя пещера… люди накрыты платками… в центре стоит памятник женщины со швейной машиной, а на табличке написано: «Главное, чтобы на хлеб хватало». И по каменным влажным стенам эта молитва эхом передается дальше и дальше: главное, чтобы на хлеб хватало, главное, чтобы на хлеб хватало, главное, чтобы…

– Чтобы на хлеб хватало, я поняла, Гектор.

– Сомневаюсь, что действительно поняла. В этой фразе прекрасно каждое слово. От «главное», которое определяет потолок твоих возможностей, до «хватало», которое выражает согласие с положением раба. Ты спросишь, а что же отец? Он был таким же, но по-другому. Я знаю, что он был умным, но военная служба лихо оседлала его ум, сделав мантрой не слово, а действие: когда руки заняты, вопросы не возникают. Готов поспорить, он даже не успел опомниться, как ему стукнуло шестьдесят. Вот он поступает в военное училище вместо инженерного, потому что военным больше платят, а вот уже теряет все накопления из-за внезапной девальвации рубля и продает за гроши какие-то радио-примочки, чтобы хватало на этот гребаный хлеб. Как бы я их не любил, они были бедняками – не по количеству денег, а по характеру.