Роджер сказал Брайану в тот день, что ни от чего он не убегал, но сейчас, стоя у скалистого обрыва, он решил, что, скорее всего, соврал тогда. Роджер убегал от людей, от серого Лондона, убегал от своих собственных чувств и переживаний. Он все никак не мог понять, что пытался скрыться от самого себя, но такого не бывает, и даже покинув толпу людей и нежелательное для него место, он все равно оставался наедине с собой.

Это было труднее всего. Первое время, ему никак не удавалось переключить свои мысли с тех событий, что произошли на войне, и он все просыпался посреди ночи, судорожно хватая воздух ртом. Ему требовалось пару минут, чтобы прийти в себя и понять, что все уже кончено, и что он находился здесь, в своей маленькой комнате около залива. В такие минуты он вылезал из-под одеяла и становился ногами на пол, чтобы ощущать под собой землю и не терять чувство реальности.

Затем он постепенно учился прорабатывать свой страх и умение прощать. Сидя около воды, смотря вдаль или на высокий маяк, он заново проживал самые трудные для себя ситуации, снова и снова погружаясь в ту боль, что столько времени мешала ему нормально жить. Он вспоминал отца, вспоминал отношение матери, думал о Тиме, возвращался к военным дням, в госпитале, и — он почти плакал — окунался с головой в события, что произошли в афганском лагере. Давалось ему все это катастрофически трудно, но по истечению какого-то времени, Роджер ощущал, что уже смотрел на эти ситуации хоть и с щемящим чувством в сердце, но уже не так болезненно, как это было раньше.

В эту ночь ему не спалось. Он сидел на каменной извилистой дорожке, спустившись к проливу по скалам и высокой пшенице золотистого цвета; на небе горели звезды — таких ярких он в жизни не видел, — и Роджер, не без удивления, понял, что различил около трех созвездий без особого труда.

— Что же ты, совсем один? И друзей у тебя нет? — спросила пухленькая хозяйка маленького роста, накладывая на тосты сыр. Было туманное утро, и шел мелкий дождь — Роджер хотел выйти на раннюю прогулку, но хозяйка настоятельно упросила его остаться на завтрак.

Роджер подумал о Томасе, Тиме, вспомнил о Брайане и сказал:

— Нет, — и, увидев удивленный и жалостливый взгляд хозяйки, добавил: — Такое бывает, мне итак хорошо.

Хорошо ему не было. И понял он это через пару недель, когда на носу висел июль, и в Истборне все чаще выходило солнце, и однажды, когда температура воды достигла восемнадцати градусов, Роджер даже предпринял попытку искупаться.

И все же — хорошо ему не было. За эти недели — почти за целый месяц — многое внутри него изменилось. Это была кропотливая, местами болезненная, местами приятная «чистка» своих мыслей и внутреннего мира. Постепенно, день за днем, он излечивался от воспоминаний, что намертво связывали его с войной, и с тем, что он пережил в афганском лагере, и слияние с природой в этом ему нешуточно помогало.

Это было удивительное чувство — ему никуда не нужно было спешить, никому не нужно было помогать; он вставал рано утром, совершал длительную прогулку вдоль пролива, иногда шел в город, чтобы еще не забыть, как выглядят люди; часто он сидел у воды, бросал туда сухие камни или лежал на холодной зеленой траве. У него вдруг появилось бесконечно много возможностей обдумать все и, быть может, посмотреть на некоторые ситуации по-новому. И хотя Роджер восстанавливался и как будто бы отдыхал от пережитого стресса, на самом деле, он провел огромную работу над собой, и вот уже спустя месяц ему казалось, что некоторые события войны навсегда стерлись из его памяти, а все, что было раньше, окончательно потеряло свой смысл и ценность.

Не так все было просто, как могло показаться. Роджера не посещали панические атаки, что было, безусловно, невероятным успехом, однако не раз Тейлор ловил себя на мысли о том, что ему не хватает наркотиков. Ему не выкручивало руки от желания закинуться парой-тройкой цветных таблеток, однако это «желание» плотно засело у него где-то глубоко внутри, и ему порой было неприятно от самого себя за эти мысли.

Разве то, какой путь он проделал, не излечил его от зависимости? Разве панические атаки, которые, безусловно, были изначально вызваны страхом отца, а затем — подожженные наркотиками, не остановили бы его даже сейчас? Разве война, чудом спасенная жизнь не показывали Роджеру ценность той самой жизни?

Он и сам не знал. Иногда ему даже снились наркотики, и он просыпался уставшим и обозленным, как будто и вовсе не ложился спать.

Он сидел на сухой земле с мелкой травой и смотрел на раскрытый пустой блокнот на своих коленях. В его руках была зажата ручка, и он думал о том, как символично он купил этот чистый блокнот, решив начать абсолютно новую жизнь, не хватаясь за прошлое. Он решил, что страх, всю жизнь сковывающий ему руки, что наркотики, что события этого страшного года — все это следовало, наконец, вычеркнуть из своей жизни.

Он закрыл глаза и стал рисовать.

Рисовать он не умел. Линии были не четкими, и ему не было чем стереть лишние штрихи, и все же, когда рисунок был окончен, и Роджер увидел на нем абсолютно четко узнаваемый портрет с длинными, рвущимися выйти за страницы блокнота темными кудрями, он, в конце концов, подумал о том, что прошлое забыть можно, но вот убежать от самого себя не представлялось возможным.

***

Он понял, что пережил это место. Оно больше не приносило ему сил, он не впитывал энергию от природы и не наслаждался одиноким маяком, окруженным холодными пенными волнами. Роджер никогда подолгу не обдумывал свои идеи, и если его внезапно посещала какая-то мысль — пусть она и была бы крайне глупой, — он бежал ее выполнять. И вот сейчас одна из таких идей пришла к нему, и Роджер не мог больше ждать.

Вариантов вернуться в Лондон не было. Прежде чем сесть на паром, что шел в маленький город Франции, откуда он поездом планировал доехать до Парижа, Роджер выслал один билет без подписи на знакомый адрес на одной тихой улице Лондона. В билете было указано:

«29.06

7 p.m.

Лондон-Париж»

========== Часть 11. Огни Парижа ==========

Брайан стоял на улице около терминала А, международных перелетов; в одной руке он держал кожаный чемодан коричневого цвета, а в другой зажимал вот уже третью сигарету.

Брайан всегда предпочитал обдумывать свои действия, не поступать глупо и безрассудно, однако, в этот раз, он сделал исключение. В Лондоне он уже нашел новую работу, твердо сказав отцу, что в пабе больше работать не собирается. Причин было много, но самыми основными было то, что Брайан окончательно стал самостоятельным и не нуждался в чьей-то помощи (если работу в пабе можно было так назвать), и Скотт, воспоминания о котором хранила каждая деревяшка этого ненавистного ему места. А еще, Брайан решил вернуться в университет в следующем году, попробовать сдать все экзамены в конце весны и сразу перевестись на курс, на который он должен был перейти, не случись войны.

Но после письма Роджера, в котором Брайан обнаружил один-единственный билет до Парижа, все его идеи, которые уже перестали быть просто идеями, а стали постепенно приводиться в действие, полетели к чертям собачьим. Наполеоновскими планами пришлось пожертвовать, а Брайан даже не был уверен в том, не была ли это простая шутка от Роджера. Почему Париж, что это все значило, и что Роджер там собирался делать — Брайан не имел ни малейшего понятия, а Тейлор не считал нужным объясниться. Сегодня днем Брайан пару минут покрутил небольшое письмо в своих руках, налил себе виски, подумал о том, каким придурком был Роджер, и бросился собирать вещи почти сразу же после того, как написал короткую записку отцу о своем внеплановом отъезде.

***

Роджер был в Париже уже двадцать седьмого июня, вечером. Он нашел дешевый отель почти на окраине города, откуда каждый раз приходилось добираться старым трамваем до центра, дыша пыльным воздухом и уставшими людьми.

Денег у Роджера не было много — точнее сказать, было совсем мало. Пособие военных, которое выплачивала не поверженная, но потерявшая тысячи людей и с плохой экономикой Англия, было ничтожно мало, и на него Роджер разве что смог бы покупать сигареты и очень дешевый алкоголь, от которого он, вроде бы как, отказался.