Он видел эту борьбу внутри Роджера, и, если опустить то, что лицо у Тейлора действительно выглядело по-детски мило и невинно в такие моменты, Брайан почувствовал, что Роджера терзали отнюдь не детские и невеселые мысли.
Роджер вначале зарылся длинными пальцами в светлые волосы, что теперь едва доставали до плеча, и, набрав в грудь побольше воздуха, на одном дыхании выдал:
— Я устал, Брай. Я очень устал.
Брайан понимающе кивнул. И, чуть приподнявшись, придвинулся ближе к Роджеру, чтобы лучше слышать, что он говорил своим тихим, надрывающимся голосом. Щуплая маленькая фигура Роджера казалась такой неестественной, словно игрушечной, в этом огромном здании с бесчисленным количеством коридоров, комнат, с этими огромными потолками и старыми койками, с этим нескончаемым потоком страдающих солдат и ручьями крови.
— Я понимаю. Ту работу, которую вы проделываете здесь, которую ты проделываешь здесь, невозможно недооценить, это правда…
— Дело не в этом, — резко оборвал его Роджер, махнув рукой. Конечно же, дело было и «в этом», но он уж точно не собирался жаловаться Брайану на то, как трудна была его жизнь здесь, в относительно нагретом, спокойном месте, где была еда, и была хотя бы банальная кровать, на которой можно было поспать, а не сырая земля.
Да и вообще. Ничего Роджер не собирался рассказывать Брайану, зная, через что Мэю довелось пройти (на самом деле, все еще не зная, но догадываясь), и Тейлор никогда не видел смысла в том, чтобы изливать свои проблемы на другого человека. И все же, непривыкший к поддержке, он чувствовал, как она исходила от Брайана даже в обычных вопросах, в его движениях и взгляде.
Он не знал, как начать, и все же как-то коряво, смотря на умиротворенного Брайана сквозь темноту, Роджер стал рассказывать:
— Я родился в самой обычной семье. Папа там, мама, — слабая улыбка появилась на его лице, которое было в каких-то тридцати сантиметрах от Брайана, который внимательно слушал его, положив руки на колени. — Но, как оказалось, семья была не самой обычной, — улыбка стала еще шире, и пару секунд Роджер молча сидел, смотря куда-то в сторону и не убирая с лица эту нервную ухмылку, которая от чего-то только расстроила Брайана.
— Не знаю, как так вышло, но когда я был совсем маленьким, я не видел и не знал того, что происходило между моими родителями. Ну, знаешь, всякие ссоры, недопонимания… — Роджер облизал пересохшие подрагивающие губы и, прокашлявшись, продолжил: — Может быть, мама каким-то образом пыталась защитить меня от этого и увозила к бабушке или к нашим друзьям. Я не знаю, но я до какого-то возраста не видел всего этого.
Он снова замолчал. Он перебирал пальцами тонкую жесткую простыню на койке Брайана и только иногда смотрел в его глаза; почти все время взгляд Роджера, отчужденный и наполненный болью, был устремлен куда-то в пол, и ему трудно давались слова.
— Чего «этого»? — мягко спросил Брайан, который, наоборот, неотрывно следил за Роджером и ловил каждое его слово. Голос Тейлора колебался и звучал то как натянутая струна гитары, то очень тихо, и он вечно прочищал горло.
— Насилия, — это слово, которое для Роджера было не просто словом, как будто вылетело из груди, и за ним понеслись остальные слова, иногда формируя неразборчивые предложения: — Вначале я видел, как отец бил мать, как он кричал на нее, и как они вечно разбирались за соседней стенкой. Я был ребенком, и я не мог слушать все это, и я обычно начинал громко плакать, потому что мне очень было жалко маму, и я до жути боялся отца. И когда отец видел мои слезы, он срывался и на мне. Но долгое время, кроме крика с его стороны, ничего не происходило, пока я не стал ходить в школу. В то время у отца начались серьезные проблемы с работой, он стал более нервным, придирчивым. Буквально каждый день он допытывал меня насчет моих оценок, проблем в школе и так далее. И если я делал что-то не то или получал не ту оценку, какую он хотел бы видеть, — Тейлор замер на секунду, а затем, видя перед собой эти вечные сцены ужаса, что происходил дома, выпалил, почти не дыша: — Он бил меня. Вначале он хватал меня за волосы и отталкивал от себя, и говорил, что я недостойный сын своего отца, и что я не оправдываю его надежд, и что скажут люди, когда узнают, что у него такой тупица сын. Иногда он толкал меня с такой силой, что я бился головой о стену или ударялся носом о дверной проем. Однажды я ударился с такой силой, что рассек себе бровь, а еще когда-то у меня был сломан нос из-за того, что он пнул меня в спину ногой, когда я отвернулся и не ожидал этого. Но все это еще были цветочки. Когда его фирма потерпела крах, а мать заговорила о разводе, хотя итак знала, что ей некуда бежать, он окончательно сошел с ума. Он хватал ремень и долбил меня по спине так, что у меня на следующий день оставались длинные красные линии, и дети в школе смеялись надо мной и спрашивали, что такого со мной произошло. Он толкал меня на пол и бил ногами, Брайан. Он бил меня своими чертовыми ногами, — его дыхание сбилось, и слова стали путаться, и Роджер, тяжело хватая ртом воздух, смотрел в глаза Брайана, не чувствуя, как давно его щеку разрезала одна за одной слеза, а рука Брайана, теплая и надежная, покоилась на его собственной руке.
— Он бил меня все мое детство. Он бил мою мать. Он запрещал нам кому-либо об этом рассказывать, потому что угрожал, что убьет нас всех тогда. Он выбрал мне университет и снова грозился тем, что если я не пойду туда, куда он хочет, у меня будут проблемы, и он не даст и гроша.
Он тяжело дышал, и сердце стало колотиться с такой силой, как будто его завели, как двигатель; Роджера трясло, и он покачивался на кровати из стороны в сторону, пытаясь неосознанно успокоить себя этим действием.
Впервые в жизни он больше не боялся отца, и он рассказывал кому-то свою историю. Это, оказывается, было так трудно — держать в себе эту боль столько лет, не осмеливаясь даже слово обронить о том, что его отец был настоящим тираном. Роджер знал, что его чудовище, что приходило в виде атак, что убивало его изнутри, что это чудовище, на самом деле, было родным ему по крови и носило гордое звание Отца.
— И на мне это сказалось. На мне это черт возьми, как сказалось, — горькая ухмылка разрезала лицо Роджера, и он вытер рукой горячие слезы, которые всегда в его семье служили показателем слабости. — С пятнадцати лет я не жил нормальной жизнью. День изо дня меня накрывал такой страх, что я не мог с ним совладать. Это то чувство, когда то, что сидит у тебя внутри, не контролируемо, и не ты решаешь, что тебе делать. Я не контролировал свое тело, и этот страх мог появиться где угодно: в школе, на улице, дома. Но дома было хуже всего. Я умирал дома.
Отец не считал наказанием то, что он бил Роджера. Он считал наказанием запрет на прогулки с друзьями, домашний арест, лишение денег. И Роджер, которого этот самый дом в буквальном смысле сжирал, был его постоянным местом нахождения, и Роджер даже сбежать оттуда не мог.
Он вылезал через окна, он взламывал двери, и получал после этого еще сильнее, но он ничего не мог с собой поделать. Когда этот страх, почти что живой, находящийся с ним в одной комнате, одолевал его, Роджер не мог находиться в том доме. Ему казалось, он умрет, если хоть секунду дольше там проведет, и он действительно умирал там.
— Потом начались легкие сигареты. Сигареты чуть потяжелее, травка. Колеса тоже хорошо помогали. Я думал, я забудусь, но в итоге я только усугублял свое состояние и становился зависимым. Я никогда не был наркоманом, и алкоголиком я тоже не был, но в те моменты, когда мне было херово до смерти, я не справлялся. Я больше не мог вечно куда-то бежать, как в детстве, и я запивал все это, и я курил, и я шлялся по каким-то долбанным клубам и таскался с непонятными людьми.
Он прикрыл глаза на мгновение, чувствуя какое-то странное облегчение, которое постепенно окутывало его, словно его накрывали теплым пледом. Он видел пальцы Брайана на своей руке, что нежно, но в тоже время довольно крепко держали его, и он продолжил с легкой улыбкой на лице:
