Хан с любопытством наблюдает за поведением доктора. Как будто действительно ищет что-то. Или оценивает. Или – это если бы знал доктора чуть меньше – осматривает комнату на предмет опасных штуковин.

Он ходит ещё с минуту, косится хмуро на полку и вдруг, сорвавшись с места, хватает с тумбочки клетку и чуть ли не забрасывает туда.

– Оптимальное освещение. Свет неяркий. Иначе мурлыкать он так и не начнёт.

– Вы дарите мне триббла? – Хан поднимает брови. – Вы уверены, что я не убью его? Не сделаю ядовитым, работая в лаборатории сверхурочно?

Ему сейчас даже интересно, доктор просто забыл о том, что у него болит нога, или попросту не обращает на это внимания?

– Вот что, – он разворачивается – так же резко, как и ходил. Скрещивает на груди руки. – Я могу долго загонять тут тебе про «терапию» и «комфортную адаптацию», но оно ни тебе, ни мне не надо. Так что я подумал, что нечто живое куда интересней резиновой свиньи. А что ты с ним будешь делать – меня волнует только в качестве твоего куратора. Даже так: мне в качестве куратора интересно, как ты себя с ним поведёшь.

– Не обижайте Флаффи, доктор. Она – замечательный собеседник и свинья. Присядьте, – Хан кивает на второе кресло, – я всё же постараюсь побыть радушным хозяином, а вы расскажете мне о правилах ухода. Всё как полагается.

– О, сейчас мне полагается с умным видом ввернуть про «молчащий собеседник – золото».

Доктор садится резко, он обрушивается в кресло, а крылья замысловатым образом всплёскиваются над плечами – холодные, серо-стальные. Они будто бы и не перьями покрыты, и жёсткими стальными пластинами, и тем более удивителен контраст – когда они плавно складываются за спинкой кресла и замирают.

– Зелёный чай без сахара. Крепкий.

Хан направляется к репликатору. Он бы и сам не отказался от чашечки чая, хотя корабельные репликаторы и не могут повторить его любимый напиток – густой чёрный пу-эр.

– Мне немного странно сидеть и запросто чаёвничать с человеком, доктор. Для меня это впервые. Может, расскажете, из-за чего вы не в духе?

И спиной ощущает пристальный взгляд.

– Крылья, разумеется, – резковато отвечает доктор. – Миссия толком не началась, а у нас уже несколько переломов. А перелом крыла – это адская боль, на которою почему-то не действуют никакие обезболивающие. Медицинский феномен от зари веков. Они у меня лежат там рядком, все трое, одна почти девочка. И пролежат ещё неделю, мучаясь от этой чёртовой боли, храни космос инженеров с их экспериментами. Чем дольше работаю, тем сильнее понимаю, что древний закон придумали изверги. Даже от старых, облезлых, доставляющих постоянную боль крыльев нельзя избавляться! Твои тебе тоже, смотрю, изрядно мешают.

– Простите, – Хан резко оборачивается, не веря своим ушам. – Вы пытаетесь мне сказать, что вы вынуждены избавиться от чьих-то крыльев?

– Я вынужден от них не избавляться, – мрачно роняет доктор. – В медицине есть даже целая коалиция, ратующая за разрешение ампутации, да только всё без толку. Крылья – пережиток прошлого, рудимент, не более. То, что в последние сто лет наблюдается рост неизлечимо заболевших – именно проблемы с костями и суставами крыльев – прямое тому доказательство.

Хан снова разворачивается к репликаторной панели. Избавляться от крыльев – какая жестокость, какое варварство! Даже во время войны к этому прибегали немногие, а тут – умный и, вроде как, цивилизованный человек ратует за избавление от крыльев ни в чём не повинных людей.

Он не знает, – понимает Хан. – А значит, не знают и другие. Сколько же ещё было забыто, едва человек вышел за пределы планеты…

– Доктор, – он по-прежнему развёрнут к нему спиной. Репликатор пищит, принимая заказ на чай. – Мне сейчас нужно, чтобы вы отнеслись к моему предложению максимально серьёзно. Вы сможете?

– Разумеется. Если я как-то вторгся в запретные для культуры, из которой ты вышел, темы – говори прямо.

– Если я вам сейчас предложу избавиться от капитана Кирка – опустим на время то, что я на это не способен – как бы вы отнеслись?

Держа в руках две чашки чая – себе он тоже сделал зелёный – Хан возвращается к доктору и протягивает ему его. Наблюдает за эмоциями, краем глаза отмечая и состояние крыльев.

Крылья бурлят. Более подходящего слова для описания не подберётся, как ни ищи – они именно бурлят, приподнимаются и опускаются, ощетиниваясь стальными перьями, они живут отдельной жизнью.

Глаза доктора холодеют. И теперь в этом уже не виновато освещение.

– Какое отношение капитан имеет к крыльям? – спрашивает он подчёркнуто ровно и спокойно.

Хан ставит чай доктора на подлокотник, сам усаживается в кресло.

– Вы были рождены с крыльями, – начинает рассказывать негромко. – Меня после модификации, улучшения генетического кода, всё же оставили с крыльями, как вы видите. Самой жестокой казнью древности считалось отрубание крыльев, вы, скорее всего, не видели, что происходит с людьми при этом, а я видел. Скажите, доктор, вы никогда не задумывались, почему цвет крыльев не зависит ни от одной физической характеристики человека?

Он берёт чашку. Руки не дрожат, движения естественные.

– Больше, чем нужно. Я думаю о крыльях постоянно, бесконечно. Но об этом в приличном обществе говорить не полагается, как когда-то считалось признаком поехавшей крыши говорить об инопланетянах. Заведём запретную беседу?

– У вас стальные крылья, доктор. У капитана – с несошедшим подростковым пухом.

Хан медленно отпивает чай, он почти не чувствует вкуса. Что-то внутри него, частица, оставшаяся от человека, напряжена. Хан почти чувствует, как от напряжения ломит основания крыльев.

– Мои крылья – чёрные и большие, и поверьте, они не были спроектированы именно такими. Наши крылья повторяют нашу суть, самую глубинную, которую мы можем скрывать даже от себя самих. Я недостаточно изучил информацию по вашему времени, чтобы знать – вы верите в существование души?

– Я не зря упомянул инопланетян, – доктор отставил чашку, переплёл пальцы и перевёл на них тяжёлый взгляд. – Ты говоришь о душе человеку, который воскресил к жизни мертвеца. Я действительно не видел описанную тобой казнь, но зато я видел, как умирают от болезней крыльев. Непонятных, страшных и мучительных. Болезни эти не затрагивают остальное тело. Знания подсказывают мне, что можно было бы обойтись трёхчасовой операцией по удалению крыльев. И человек остался бы жить. Без боли.

– Но жизнью это назвать было бы нельзя. В тонкие материи у вас тут, наверное, тоже не верят, доктор?

Хан снова делает глоток, ощущая острую нехватку кальяна. Он идеально дополнил бы беседу. Он задумывается – можно ли реплицировать себе парочку? Вряд ли это покажется кому-то опасным.

Доктор опять закрылся. Взгляд сделался непроницаемым.

– К сути, – попросил коротко, принимаясь за чай.

– Суть в том, что человек, лишённый крыльев, лишается большей части своей души. Он испытывает постоянную тоску. Он мучается, не находит себе покоя, слабеет, ходит по ночам, не испытывает потребности в еде и воде. Может испытывать голод и жажду, но не испытывает желания утолять их. Некоторые из тех, кому отрубали крылья, находили в себе силы покончить с жизнью. Другие попросту угасали. Вы говорили о фракции, ратующей за их удаление, так вот если они действительно борются за это – пусть сначала опробуют на парочке преступников. Из тех, кто, зверствуя, полностью утратил человеческий облик. Им не понравится результат. От себя хочу добавить, что если эта фракция добьётся разрешения на ампутацию крыльев – я сбегу. И то, что сделали со мной, меня не остановит, потому что я буду спасать больше, чем свою жизнь. И вам советую сделать то же самое.

Он закончил говорить и заметил, что доктор сидит абсолютно неподвижно. Крылья больше не шевелились.

– Почему же тогда об этом не написано в учебниках? – спросил равнодушно, глядя прямо перед собой. – Преступники бы боялись совершать преступления, зная, что их ждёт такая казнь. Взрослые не затевали бы мировые войны, дети были бы осторожней… и берегли перья, а умирая от адской боли в больных крыльях, люди не проклинали бы врачей, которые ничего с этой болью поделать не могут.