На другой день Ярулла на работу не вышел. Поломанную сеялку и грабли без зубцов несут по привычке в кузницу, а там, на двери, огромный, с голову породистого пса замок. Эта весть доходит до председателя, и он посылает своего помощника к Ярулле домой. Но Ярулла ему даже ворота не открывает. Тогда, сев на только что починённый тарантас, председатель приезжает сам. Кузнец, привыкший почитать чины, ведёт председателя в свой образцово-показательный дом. Усаживает в «красный угол».

– Что случилось, Ярулла-абзый? Заболел, что ли? – спрашивает председатель.

– Ничего не случилось, иншалла.

– Что же ты на работу не вышел? Горячая пора, посевная, понимаешь, а ты саботаж устраиваешь.

– Если ты намерен вести разговор в таком тоне, можешь закрыть мои ворота с другой стороны. Мне уже шестьдесят два года. Вот ключи, ищи другого кузнеца!

– Ну ладно, ладно, Ярулла-абзый, ты ведь сознательный колхозник, – начинает отступать председатель.

– Я-то сознательный, да желудок у меня несознательный, есть просит. Когда я работал у Барона, он меня три раза в день горячей пищей кормил. А тут я уже несколько дней сижу без мяса. Председатель должен знать: кузнечное дело – это не на тарантасе разъезжать, любуясь хвостом кобылы.

Последние слова задели самолюбие спесивого председателя.

– Ладно, давай ключи, не пуп земли, незаменимых нет, – отрезал он.

Несколько человек пытались работать вместо старика Яруллы, но починенные ими инструменты ломались уже через час. Возле кузницы в ожидании умелых рук накопилась груда поломанной техники.

В конце концов председатель Максум-абзый, зарезав бычка, сам лично принёс Ярулле лучшие куски мяса вместе с ключами от кузницы.

Бывало, тёплыми тихими вечерами, уставший от мальчишеских забав, я любил приходить в кузницу смотреть, как работает Ярулла-бабай. В печи пылает управляемый человеком огонь. А где огонь, там жизнь…

В последние годы старик Ярулла похудел, побледнел, осунулся, и недолго протянул, когда не осталось сил работать. Мунира-апа, привыкшая жить ради мужа, без него не нашла смысла в своём существовании и вскоре тоже покинула этот мир.

Теперь уже нет ни кузнеца, ни кузницы. Сельчане, быстро привыкшие к современной новейшей технике, не чинят, не латают старое. Поворчат на производителей и купят новое. Груда сломанных машин валяется на улице прямо под открытом небом. Так не может долго длиться. Думаю, время возрождения кузниц обязательно наступит… Кузница-то, может, и возродится. А вот такой, как старик Ярулла, добросовестный, честный, преданный своему делу, недюжинной силы кузнец-терминатор, способный в одиночку подковать лошадь, появится ли на селе снова?

Один из прекрасных ясных дней зимы. Небо светлое, чистое, как юная дева. Солнце, ещё не совсем пробудившееся для весеннего возрождения, сдержанно нежное. Полозья саней, на которых мы держим путь, весело поскрипывают, будто радуясь каждому соприкосновению со снегом. Во всём теле сладкая истома, приятная лень. В душе – покой и блаженство. Это означает, что я прилично расслабился за время каникул, и вот теперь на колхозной пегой лошади отец провожает меня, здоровенного детину, доползшего-таки до выпускного курса Казанского университета, на поезд, до железнодорожной станции Нурлат. Наш путь проходит через бывший центр Тельмановского района с ласковым названием Мамык – Пуховое. Проезжая мимо добротных, недавно выстроенных домов, отец притормозил бег лошади и показал на один из домов:

– Видишь третий дом слева?

Как можно его не увидеть?! Этот дом самый просторный, красивый, нарядный.

– Тот, у которого белый верх и жёлтый низ, что ли?

– Да, он самый. Аглям Садыков с семьёй живёт в нём.

Я никогда не страдал завистливостью, но тут что-то, похожее именно на это, шевельнулось в моей душе.

– Небось, не сам построил, купил.

Отцу, кажется, не понравились прозвучавшие в моём голосе нотки.

– Не всё ли равно, – отрезал он. – Этот человек столько добра сделал для наших сельчан, он их одел, обул, помог поверить в себя. На обратном пути проведаю их. Обязательно.

– Да, очень красивый дом, – поспешил я исправить свою оплошность.

Действительно, этот человек остался в памяти народа как великая личность. В истории деревни Кичкальни он сохранился как сошедшая с неба благодать, как тёплый поток, влившийся в холодное весеннее течение. Как, какие повороты судьбы забросили семью Садыковых в наши края, я уже не помню. В один прекрасный день они прибыли со всем своим имуществом и поселились в пустующем благоустроенном доме. Семь лет своей жизни они посвятили нашим сельчанам, обустройству их жизни.

Семь лет в масштабе большой истории – всего лишь миг, глазом не успеешь моргнуть.

Однако благие дела Агляма-абый до сих пор живут в памяти народа. Удивительно, что уже в то время он создал в Кичкальне коммерческую артель, занялся, как бы теперь сказали, частным предпринимательством. На краю деревни он купил землю, огородил её, построил несколько домов под склад и мастерские и вовлёк население в освоение нового ремесла: обработку леса и заготовку мочала. Трепать мочало – это не то, что языком трепать. Вначале нужно выбрать в лесу пригодные для работы толстокорые липы, добиться у чиновников разрешения на их порубку, потом срубить их, распилить, подходящие брёвна вымочить в болоте в течение нескольких дней, отделить наиболее ценное сырьё, собственно мочало, находящееся непосредственно под корой. Затем это мочало отправляется в «центр». Там его сушат, определяют качество. Стволы лип используются для изготовления вёдер, лопат, кадок и так далее, а ветки идут на растопку печей, ничего не пропадает.

Хотя вырубка леса, изготовление мочала – дело очень тяжёлое и сложное, но в данном случае оно оказалось весьма нужным не только для повышения уровня жизни, но и для укрепления морального духа сельчан. Целыми днями слонявшиеся без дела то возле пожарки, то возле магазина фронтовики, подросшее после войны молодое поколение – все занялись серьёзной, кропотливой работой и начали зарабатывать приличные деньги. В кичкальнинских мужиках, от природы склонных к обработке леса, к плотницкому делу, проснулись здоровые гены. Истосковавшиеся по настоящей работе, они с азартом трудились от зари до зари, соревнуясь друг с другом.

Вскоре уже вся деревня прямо-таки молилась на эту артель. Когда мочало было заготовлено в достаточном количестве, нашлась работа и для женщин, и даже для школьников: плести верёвки, бечёвки, изготавливать холсты, рогожу…

Дело было поставлено так: кто-нибудь один из семьи приходил в артель и выписывал определённое количество мочала. Мочало, связанное в тугие пучки, взвешивалось, его количество записывалось в журнал напротив имени и фамилии получателя. Таким образом, один работу даёт, а другой без всякого принуждения, исключительно по собственному желанию берётся её выполнить в соответствии с установленной нормой. Из ста килограммов сырья должно получиться двадцать-тридцать килограммов верёвки, холста или рогожи. Так что, каким бы хитрым ты ни был, взятое под расписку сырьё никак невозможно сэкономить для личных нужд. Аглям Садыков собрал вокруг себя единомышленников, «сплотил команду», как сказали бы теперь, которая и стала чем-то вроде администрации или ОТК, отдела технического контроля. Качество контролировалось особенно жёстко, ведь смысл работы – конечный результат. Товар, не отвечающий требованиям, не принимался или оплачивался по более низкой стоимости. Халтура не проходила.

Короче, Аглям Садыков впервые за более чем столетнюю историю деревни Кичкальни обеспечил её живыми деньгами, а не пустыми палочками – трудоднями, как колхоз. Деньги, конечно, такая вещь, что их никогда не бывает вдоволь. Все ли заработанные деньги артель выдавала сельчанам, теперь уже не проверишь. Но факт остаётся фактом: даже мальчишки сумели что-то заработать на плетении верёвок и холстов, начали покупать билеты в кино, а продавщица сельмага не успевала удовлетворить спрос покупателей на конфеты, пряники, тетради, карандаши и тому подобный товар.