И стар и млад, в основном женщины, ждут писем с фронта. И радостные, и самые горькие вести приносит им почтальон Галиулла. Добрый и совестливый старик, желающий всем счастья и благополучия, чувствовал себя виноватым перед теми, кому вынужден был сообщить о постигшем их горе. Будто от него что-то зависело. А впрочем, и зависело: если бы в 1914–1916 годах он победил немца, разбив его в собственном логове, враг бы не решился вновь вторгнуться в пределы его родины, и революционного взрыва бы не было, и оба его сына были бы при нём. А то ведь, бедняги, не успели даже насладиться любовью с молодыми жёнами. Возможно, среди получивших горькую весть были и такие, которые предпочли бы не узнавать о «героической гибели» своего дорогого человека. «Лучше бы этот хромой старик выкинул похоронку, лучше бы я всю жизнь ждала, надеялась», – обижались они в глубине души. Да ему и самому хотелось бы, как джалилевский письмоносец Тимербулат, приносить людям только радостные вести, но проклятый фашист никого не щадил.

Большинство писем «писарь» Галиулла сам читает фронтовичкам, разделяя таким образом их радости и горести, сам же и ответ составляет от имени жён, родных и близких.

Бесчисленное множество конвертов периода финской кампании, лихолетья 1941–1945 годов прошло через его руки. Сельчане хотя и умеют писать по-татарски арабским или латинским шрифтом, но русскую графику, тем более русский язык, никто не знает. Но дед не жалуется. Превозмогая боль в раненой ноге, при свете керосиновой лампы, а то и просто лучины, пишет и пишет во имя нашей победы. В деревне не было секретов, в которые не был бы посвящён наш дед.

Как в поговорке «Восемь девок, один я», у нас тоже на восьмерых женщин только двое мужчин: Галиулла-бабай и я. Он – глава, а я не отстающий от него ни на шаг маленький пёсик, махмай.

Я хорошо помню его последние дни в этом бренном мире. И сейчас сгораю от стыда при воспоминании об одном эпизоде.

Дед уже тяжело болен. Пища у него не проходит через гортань. Бабушка специально для него готовит невероятно вкусные, тоненькие, малюсенькие, с птичий язычок, блинчики. Слегка подгоревшие достаются мне. Стоит бабушке выйти из комнаты, как у меня с языка слетает вопрос:

– Бабай, ты, наверно, не любишь блинчики? Что-то медленно ешь.

Закутанный в лоскутное одеяло дед, из-за своей белоснежной бороды и белой рубахи напоминающий святого Ильяса, бросает взгляд в сторону ушедшей бабушки и продвигает ко мне тарелку с блинчиками. Бабушка, тем временем подоспевшая с новой порцией горячих блинчиков, радуется: её старик начал есть, бог даст, поправится ещё. Я вхожу во вкус, повторяю игру несколько раз: бабушка выходит на кухню за новыми блинчиками, а я опять раскрываю свой ненасытный рот:

– Бабай, блинчики невкусные, что ли?

И опять мне перепадает несколько штучек. Наконец бабушка ловит меня на месте преступления, шлёпает кухонным полотенцем по попке:

– Малайка, дай деду хоть поесть спокойно!

Бабушка у нас – хозяйка в доме. Она из образованной, интеллигентной семьи. Изо всех сил она пытается продлить жизнь своего суженого, своего единственного. А письмоносец – мой адвокат.

– Не трогай его. Пусть сидит рядом. Может, почтальоном станет. Мою чёрную почтовую сумку не выкидывайте. Давай, сынок, вместе разделаемся с этими блинчиками.

Бабушка, бессильно махнув на нас кухонным полотенцем, даёт нам старт к нападению на блинчики, и мы вмиг разделываемся с ними. Правда, получается, что «мы» – это я и моё пустое брюхо, потому что у деда рак, и он не может проглотить ни крошки.

И всё же они счастливы: на земле после них остаётся большое потомство. Оптимистическое в ту пору, несмотря ни на что, настроение бабушки и деда я понял только тогда, когда у меня у самого появился внук Аскар, когда он подрос и начал путаться под ногами. Таким образом, пришло другое время, другое племя. Время невероятно вкусных блинчиков, которыми невозможно насытиться, ушло безвозвратно.

С годами стираются из памяти черты лица, фигура, отдельные приметы характера деда, но более отчётливым становится его общий облик самоотверженного, отзывчивого человека с передовыми взглядами.

Нам же, внукам, досталось его прозвище. Красота, деловитость, способности могут со временем затеряться, не перейти из поколения в поколение. А прозвище прилипает крепко, и как драгоценный дар переходит от отца к сыну, к внукам. Так что все мы – дети «писаря» Галиуллы, в каждом из нас продолжают жить сила и дух этого человека.

В жизни раз бывает семьдесят лет, решили мы, и договорились широко, с помпой отметить юбилей отца в его родной деревне. Мы, договорившиеся стороны, – это его многочисленная родня: дети, сёстры, невестки, зятья, внуки, не считая ещё одного сына с семьёй, который живёт с отцом.

Январь 1982 года выдался богатым на бураны и обильные снегопады. Все дороги занесло огромными сугробами. Вот и сегодня, медленно кружась и порхая в воздухе, как белые бабочки, ложатся на землю пушистые снежинки, будто благодать спускается с неба, поздравляя и приветствуя нашего отца.

Итак, сказано – сделано. На нескольких машинах, кто из Казани, кто из Елабуги, кто из Челнов, кто из Мамадыша, ровно в назначенное время мы собрались у высоких деревянных ворот отчего дома.

Не успели мы выйти из машин, как на пороге, шлёпая огромными калошами, появилась мама. Ростом всего лишь со своего внука – третьеклассника, она, кажется, не в силах вместить в себя переполняющую её радость, её серо-голубые глаза так и сияют от счастья. У татар не принято чмокаться, троекратно целоваться при встрече, но от этого близость между детьми и родителями не становится меньше. Напротив, кровные узы, родственные нити приобретают большую духовность, становясь почти божественными. Мама нас всех обнимает, гладит по спинам. Прикосновение её маленьких ручек поднимает настроение, придавая каждому из нас ощущение надёжной защищённости, как в детстве.

Обычно, когда из машин начинают выгружать гостинцы, из калитки вырисовывается отец. Своё опоздание (из-за необходимости возиться с деревянным протезом, прилаживая его вместо ампутированной ноги) он объясняет шутливо:

– Смотри-ка ты, оказывается, гости пожаловали, а я численник читал и не заметил. Там написано: «Если сыновья Набиуллы-эзи[2] прибудут точно в условленное время, то на улице выпадет красный снег».

Поздоровавшись со всеми за руку, стараясь сохранять равнодушие к щедрым городским подаркам, он, как обычно, начинает открывать большие ворота, чтобы машины могли заехать во двор.

Но сегодня раз и навсегда заведённый порядок что-то не соблюдается. Вот уже начали носить из машин в дом различные мешки, сетки, баулы, пакеты, то есть угощения, привезённые специально для юбилейного застолья, – отца не видно, не слышен и голос его, немного хриплый, но всегда бодрый, поэтому мир вокруг кажется немного несовершенным, чего-то в нём не достаёт.

Мама, то и дело поправляя спадающий на глаза наспех повязанный пуховый платок, крутится среди нас.

Поскольку в «десанте» я по возрасту самый старший, то именно мне и положено задать интересующий всех вопрос:

– Мама, что-то отца не видно, уж не приболел ли он?

Мама с видом провинившейся пастушки, не сумевшей уберечь гусёнка от ястреба, но в то же время со смешинкой в голосе, объясняет ситуацию: