– Нет, всё честно!
– Ну хорошо, бери полотенце, – говорит Ярулла, – если что, не обижайся, я предупреждал.
И вот борцы обхватили пояса белоснежными полотенцами, прошедшими через руки местных красавиц, упёрлись ногами в землю, как два быка, готовые вступить в бой, и начали мериться силой. Однако Ярулла уже успел заметить, что гость берёт внезапностью, неожиданностью. Он резко опускается на одно колено, пока соперник приходит в замешательство, теряя равновесие, алпарец кладёт его на лопатки или же внезапно ложится на спину и перекидывает соперника через себя. На сей раз искусный борец тоже опустился на одно колено и привычно потянул Яруллу на себя, но тот, как коренастый дуб, даже не шелохнулся. И в этот момент какая-то дикая сила оторвала гостя от земли, перевернула в воздухе и с грохотом обрушила на землю. Ярулла помог ему подняться, увёл к себе домой, напоил чаем, угостил хорошенько и проводил с почётом. С той поры, говорят, пока Яруллу не забрали в солдаты, ни один чужак не осмеливался претендовать на звание батыра кичкальнинского Сабантуя. Сам же он не особенно любил бороться. Побеждать интересно равных, а таких в Кичкальне тогда не было.
Ярулла-абый был младшим братом моей бабушки, то есть мне приходился дядей. Я застал его уже почтенным старцем, не опускавшимся до таких маленьких шалостей, как поднятие лошадиных повозок и борьба на Сабантуях. Это был всеми уважаемый деревенский хозяин. Даже в жаркие летние дни одетый в стёганые брюки и чёрную тюбетейку, он изо дня в день в одно и то же время шёл к ручью на окраине деревни, где располагалась его кузничная вотчина. По нему, когда он направлялся в кузницу, возвращался, шёл на обед или к вечернему намазу, можно было сверять часы. Своей точностью он, может быть, даже превосходил немецкого философа Канта, который изумлял обывателей тем, что каждый вечер точно в одно и то же время выходил на улицу погулять. Ярулла-бабай был исключительно пунктуальным человеком. Ни секунды он не мог обходиться без дела, в его огромном теле была удивительная лёгкость, подвижность.
Мы, мальчишки, то и дело бегали чинить различную утварь; самовары, вёдра или лопату, грабли. Тихонечко стоим в углу, чинно соблюдая очередь, шепчемся, громко разговаривать не дозволено. Он вроде бы и не смотрит в нашу сторону, однако хорошо помнит, кто за кем пришёл. Если кто-то понаглее без очереди протянет ему свои грабли, он, не говоря ни слова, возмёт пилу у мальчишки, пришедшего раньше. Сначала он долго, сосредоточенно, как археолог ценную находку, рассмотрит, изучит инструмент, покрутит его туда-сюда, только потом начинает колдовать. Раздувая мехами постоянно горящую печь, он распаляет железяку до цвета заката в летний зной, затем, подхватив её огромными, похожими на крокодилью пасть щипцами, кладёт на наковальню и кувалдой с детскую головку легко, как игрушечным молоточком, постукивает по ней до тех пор, пока та не примет надлежащую форму. Манера работы у него весьма своеобразная. Вначале своей широкой грудью, покрытой кожаным фартуком, он вдыхает весь воздух, врывающийся в кузницу с лугов и полей, затем в тот момент, когда молот опускается на наковальню, с шумом выдыхает, освобождая все части тела от отработанного кислорода. Воздух из его груди вырывается с гулом, будто изгоняемый изнутри мехами. Этим кузнец похож на робота и даже на терминатора.
Помощники у Яруллы-бабая менялись каждую неделю. Никто не выдерживал его требований. Он на них не сердился, не ругал, выносил свой приговор бесстрастным тоном: «Ты, это, завтра уж не приходи, пусть председатель другого пришлёт», «Ты, брат, завтра в поле выходи, скажешь, это не колхозная работа», «Сынок, ты подрасти чуток, годика через два придёшь». Ремонт колхозных сеялок, веялок, косилок – для него самое первоочередное, святое дело. Он официально состоит на колхозной работе, чем и зарабатывает себе на хлеб. Только после выполнения своих прямых обязанностей он помогает, так сказать, частным лицам, и то строго индивидуально: в первую очередь вдовам погибших на фронте, потом многодетным семьям и собственным родственникам (в деревне, как известно, так или иначе почти все состоят в родстве), а остальные идут в порядке живой очереди, отказа нет никому. Плата у всех одна и та же: «Спасибо тебе, Ярулла-бабай, пусть будут здоровы твои руки-ноги», «Большое спасибо, сосед, дай Бог тебе здоровья».
Кузнец воспринимает это с пониманием. Умение быть благодарным многого стоит. В эти мгновения его губы, не умеющие растягиваться ни для улыбки, ни для плача, слегка шевелятся. Это означает, что благодарность принята, и, не вдаваясь в какие-либо объяснения, он принимается за следующую работу. Увлечение алкоголем и куревом Ярулла-бабай считает нехорошим, несерьёзным делом. Выпивохи его побаиваются, поэтому кузница – это второе, после мечети, святое место в деревне.
Его работа казалась нам в то время чародейством. Действительно, приходит какая-нибудь вдова с граблями, у которых всего два зубца, и через полчаса, благодаря и кланяясь, уходит с новёхонькими граблями. Или какой-нибудь кум или сват приносит вроде бы ни на что уже не годную косу, а уходит с «новой» косой, от радости забыв даже поблагодарить. А уж сколько самоваров, вил, лопат, мотыг получили вторую жизнь под руками кузнеца – и не счесть!
Золотые руки Яруллы-бабая передались ему по наследству от отца и деда. К его способностям к кузнечному и плотницкому делу добавился ещё и горький жизненный опыт. В своё время ему довелось побывать в Европе, познакомиться с бывшей там, как теперь принято говорить, передовой технологией.
Как и мой родной дед Галиулла, Ярулла-бабай был призван на войну 1914 года и тоже попал в плен.
В отличие от деда Галиуллы, Ярулла не имел совершенно никаких склонностей к языкам. Татарский он знал, по-русски изъяснялся – ну и достаточно. Анекдотичность ситуации состояла в том, что старик Ярулла совершенно не представлял, среди какого народа он провёл два года своей жизни. Когда его спрашивали:
– В какой же стране ты был в плену, Ярулла-абзый?
– А кто его знает, не всё ли равно. Там было не так уж плохо, – отвечал он обычно.
Те, кто пообразованнее, начинали перечислять европейские страны:
– В Германии, в Австрии, в Венгрии?
– А какие ещё там страны есть? – задавал он ответный вопрос.
– Ну их там много, Чехия, Болгария…
Кузнец на всё отрицательно качал головой.
– Может, во Франции?
– Может, там, может, Герман… – равнодушно соглашался кузнец.
– Ну-ка, расскажи, Ярулла-абзый, как всё было, – начинали мы упрашивать, и старик Ярулла, починив очередную железку, ополаскивал руки в большой кадке с водой, вытирал их полотенцем, и, опустившись на деревянный пенёк возле двери, начинал свою уже не раз слышанную нами повесть, в которой, однако, каждый раз появлялись новые детали.
– В плен мы сдались не сами. Нас янералы сдали. Обменяли на их пленных. Винтуфки, дакументы отобрали и целый день гнали пешком. На какой-то станции погрузили в вагоны. Рельсы там узкие, не шире размаха моих рук. Вагоны тоже маленькие. Ехали мы два дня, кормили вкусно: консервы, халва, печенье. На какой-то остановке в наш вагон зашёл человек в шляпе, с чёрными, как смоль, волосами, с рыжими усами. Осмотрел нас всех внимательно, будто из стада выбирал бычка пожирнее. Остановился возле меня. Я с испугу не знаю, встать ли мне или продолжать сидеть на месте. Мягкими белыми, как у женщины, руками он потрогал мой большой палец, потом ткнул меня в грудь, это означало, что меня выбрали. Кроме меня, он выбрал ещё одного русского парня, одного мордвина и повёз нас к себе в грузовой машине, мы – в кузове, он – в кабине.
– Что же ты не выпрыгнул? – спрашивал я его обычно, но мой вопрос повисал в воздухе, как не достойный внимания, и старик Ярулла продолжал:
– Оказалось, что нашего нового хозяина зовут Барон, и по имени и по отчеству. Мы помылись в ванной, получили чистое бельё, только мне ничего не подошло, всё мало. Был разгар лета. Утром нас покормили завтраком, и Барон на своей бричке повёз нас в поле косить сено. Травы у них такие же, как у нас, только цветы немного другие, адикалуном пахнут. Но лягушек видимо-невидимо, жирные, крупные, как куропатки, они то и дело попадали под косу, а Барон шёл следом, подбирал их и складывал в чёрную кожаную сумку. Оказывается, в тех краях очень любят лягушатину. Деликатус, говорят.
