Белый дом сообщил, что президент выступит с коротким заявлением, но не будет отвечать на вопросы. Журналисты собрались в три часа. Было уже полчетвертого, и ничего не происходило.

Никсон появился в четыре часа сорок две минуты. Джаспер заметил, что его руки как будто трясутся. Никсон объявил о разрешении спора между Белым домом и Сэмом Эрвином, председателем сенатской комиссии, которая расследовала «Уотергейт». Персоналу Белого дома теперь будет разрешено давать показания перед комиссией Эрвина, хотя они могут отказаться отвечать на любой вопрос. Эта уступка почти ничего не значит, подумал Джаспер. Но невиновный президент не будет иметь даже этого аргумента.

Потом Никсон заявил:

— Ни одному человеку, занимавшему в прошлом или занимающему ныне важную должность в администрации, не должен предоставляться иммунитет от уголовного преследования.

Джаспер нахмурился. Что это значит? Должно быть, кто-то просил предоставить ему иммунитет, кто-то из ближайшего окружения Никсона. И сейчас Никсон публично отказывает в этом. Он кого-то предупреждает. Но кого?

— Я осуждаю любые попытки скрыть факты, кто бы к этому ни имел отношения, — сказал президент, который пытался свернуть расследование по линии ФБР, и вышел из комнаты.

Пресс-секретарь Рон Цеклер поднялся на трибуну под ураган вопросов. Джаспер не задал ни одного. Его заинтриговало заявление об иммунитете.

Цеклер сообщил, что заявление, только что сделанное президентом, является «действующим». Джаспер сразу понял: слово с намеренно расплывчатым смыслом рассчитано на то, чтобы скрыть правду, а не прояснить ее. Другие журналисты в комнате также поняли это.

Джонни Эпл из «Нью-Йорк таймс» спросил, означает ли это, что все прежние заявления недействующие.

— Да, — подтвердил Цеклер.

Журналистская братия рассвирепела не на шутку. Получалось, что им тоже лгали. В течение нескольких лет они добросовестно излагали заявления Никсона, доверяя им, как надлежит доверять словам, сказанным главой государства. Их принимали за дураков.

Они больше никогда не поверят ему.

Джаспер решил вернуться в редакцию «Сегодня», продолжая размышлять, кто же является подлинной целью сделанного заявления Никсона об иммунитете.

Ответ он получил два дня спустя. Сняв трубку, он услышал, как дрожащим голосом некая женщина сказала, что она секретарь советника Белого дома Джона Дина и обзванивает видных журналистов Вашингтона, чтобы прочитать его заявление.

Само по себе это было странно. Если советник президента хотел что-то сказать прессе, он должен был бы сделать это через Рона Цеклера. Ясно, что у них какой-то конфликт.

«Некоторые могут надеяться или думать, что я стану козлом отпущения в уотергейтском скандале, — читала секретарша. — Тот, кто верит в это, плохо знает меня…»

Понятно, подумал Джаспер, первая крыса бежит с тонущего корабля.

* * *

Никсон удивлял Марию. У него не было чувства собственного достоинства. Все больше и больше людей сознавали, какой он мошенник, а он не уходил в отставку, продолжая метать громы и молнии из Белого дома, мутить воду, угрожать и лгать, лгать, лгать.

В конце апреля Джон Эрлихман и Боб Хальдеман вместе подали в отставку. Они оба были близки с Никсоном. Из-за немецких имен их прозвали «Берлинской стеной» те, от кого они держались на расстоянии. Они вели преступную деятельность: организовывали проникновение в чужое помещение, давали ложные показания ради президента. Кто мог поверить, что они все это делали против его воли и без его ведома? Это было смехотворно.

На следующий день сенат единогласно проголосовал за назначение специального прокурора, неподотчетного запятнанному министерству юстиции, для расследования причастности президента к преступлениям.

Спустя десять дней рейтинг популярности Никсона снизился до 44–45: то есть в его поддержку высказалось меньше опрошенных, чем было тех, кто не поддерживал его.

Специальный прокурор быстро приступил к работе. Он начал набирать команду юристов. Мария знала одного из них — бывшего сотрудника министерства юстиции по имени Антоунья Кейпел. Она жила в Джорджтауне, недалеко от квартиры Марии, и как-то вечером Мария позвонила ей в дверь.

— Не называйте меня по имени, — сказала Мария.

Антоунья удивилась, но быстро сообразила.

— Хорошо, — кивнула она.

— Могли бы мы поговорить?

— Конечно, входите.

— Давайте встретимся в кафе, что недалеко от вас в этом квартале.

Антоунья, совсем сбитая с толку, сказала:

— Непременно. Я только попрошу мужа искупать детей… Хм, дайте мне пятнадцать минут.

— Никаких проблем.

Придя в кафе, Антоунья спросила:

— Моя квартира прослушивается?

— Не знаю, может быть, сейчас, когда вы работаете у специального прокурора.

— Ну и ну!

— Вот в чем дело, — начала Мария. — Я не работаю у Никсона. Я работаю в министерстве юстиции и предана американскому народу.

— Та-ак…

— Я не могу сказать вам ничего определенного в настоящий момент, но я хочу, чтобы вы знали: если я чем-то могу помочь специальному прокурору, я готова помочь.

Антоунье хватило ума, чтобы понять: ее собеседница предлагает себя в качестве шпиона в министерстве юстиции.

— Это было бы весьма важно, — сказала она. — Но как мы будем поддерживать контакт, не выдавая себя?

— Звоните мне из автомата. Не называйте своего имени. Скажите что-нибудь о чашке кофе. В тот же день я встречусь с вами здесь. В это время вам удобно?

— В самый раз.

— Как у вас идут дела?

— Мы только начинаем. Ищем в команду заслуживающих внимания юристов.

— На этот счет у меня есть предложение: Джордж Джейкс.

— Кажется, я знакома с ним. Напомните, кто он.

— В течение семи лет он работал у Бобби Кеннеди, сначала в министерстве юстиции, когда Бобби был министром, потом в сенате. После убийства Бобби Джордж пошел работать в фирме «Фосетт Реншо».

— Похоже, кандидатура идеальная. Я позвоню ему.

Мария встала.

— Давайте выйдем порознь. Будет меньше шансов, что нас увидят вместе.

— Разве не ужасно, что мы вынуждены прятаться, делая полезное дело?

— Ничего другого не остается.

— Спасибо, что вы пришли ко мне, Мария. Я очень ценю это.

— До свидания, — сказала Мария. — Не говорите обо мне вашему боссу.

* * *

В рабочей комнате у Камерона Дьюара стоял телевизор. Когда транслировались слушания комиссии Эрвина в сенате, телевизор Камерона не выключался, как во всех домах и учреждениях в центре Вашингтона.

Днем в понедельник 16 июля Камерон работал над докладом своему новому боссу Элу Хейгу, который сменил Боба Хальдемана на посту руководителя аппарата Белого дома. Камерон не очень внимательно слушал показания Александра Баттерфилда, среднего уровня функционера в Белом доме, который составлял распорядок дня Никсона во время его первого президентского срока, а потом стал возглавлять Федеральную администрацию авиации.

Член комиссии Фред Томпсон задавал вопросы Баттерфилду:

— Вы знали об установке какого-либо подслушивающего устройства в Овальном кабинете президента?

Камерон от неожиданности поднял голову. Подслушивающие устройства, обычно называемые «жучками», в Овальном кабинете? Быть того не может.

Баттерфилд долго молчал. В зале стояла тишина. Камерон прошептал:

— Господи.

Наконец Баттерфилд проговорил:

— Да, сэр, я знал о подслушивающей аппаратуре.

Камерон встал.

— Твою мать! Нет! — выкрикнул он.

Томпсон продолжал:

— Когда были установлены эти устройства в Овальном кабинете?

Баттерфилд помедлил, вздохнул, глотнул и сказал:

— Летом 1970 года.

— Боже милостивый! — закричал на всю комнату Камерон. — Как такое могло случиться? Как президент мог быть таким тупоголовым?

Томпсон попросил:

— Расскажите нам вкратце, как работали эти устройства. Например, как они активизировались.