***

Несмотря на абсолютную усталость и стремление спрятаться, уснуть Кэссиди смог лишь после горсти обезболивающих и снотворных таблеток. Однако, страх не отступал и во сне. Ему снился длинный тёмный коридор с множеством дверей, каждая из которых оказывалась заперта, а стены были перемазаны чем-то вязким. Здесь непременно должен найтись выход, но с каждым шагом накатывала всё большая паника, а, вместе с ней, ощущение, словно, если спасение не найдётся, эта жуткая боль разорвёт его тело.

Кэссиди отчаянно дёрнул одну из дверей, и та, на удивление, поддалась, оглушая переход протяжным скрипом. Только вот за ней ничего не обнаружилось, кроме пустого помещения и картины прямо напротив двери. Портрет, но разобрать, кто изображён на нём, затруднительно из-за тёмной грязи, заляпавшей полотно. Он подошел ближе, проводя ладонью по картине, там, где предполагалось быть голове. И образ оказался смутно знакомым, стоит лишь присмотреться. Дэниел, первый супруг Шервуда. На его совсем ещё детском лице застыла грустная усмешка, и от неё стало не по себе. А, опустив взгляд на свою ладонь, Кэссиди отметил, что она перепачкана в крови.

Бежать отсюда! Бежать, как можно скорее! Боль, разливающаяся по телу, усилилась многократно, и он старался идти вперёд быстрее. Словно там, куда он выйдет, будет иначе. С другой стороны скрипнула дверь, и он осторожно заглянул внутрь. И снова — портрет. Только видно ещё хуже. Черты лица расплывались, но, тем не менее, во сне Кэссиди знал, что это Стенли, второй муж Джеральда. И тоже кровь. Она везде — на полу, на стенах, на этих портретах.

Он не стал подходить и прикасаться, нет. Он знал достаточно, когда рванул вперёд, прочь от этих образов. Будто они призраками могут сойти с картин, преследуя его. Но впереди оказался тупик. Стена, полностью замазанная тёмной густой кровью, а в центре проглядывается рама картины. Она в разы больше тех портретов, и не видно практически ничего. Но Кэссиди не мог отвести глаз, всматриваясь в едва проглядывающие очертания. Заострённая линия подбородка и очень светлые волосы, больше он рассмотреть не смог, но и этого достаточно. По обеим сторонам страшного коридора висели портреты мёртвых мужей Шервуда, и в центре, самый окровавленный и жуткий — его собственный.

Кэссиди с криком сел на постели, ощущая, что его бьёт крупная дрожь. Уснуть не вышло до рассвета, и он ворочался с толпой пугающих мыслей, пока в спальню не вошёл Августин, извещая, что пора подниматься и готовиться к поездке. Завтрак принесли в постель, и, хоть есть и не хотелось, радовало, что не придётся видеть Шервуда хотя бы в этот момент.

Круассаны, ароматный кофе, красиво оформленные сэндвичи с лососем и салат с креветками — по высшему разряду. Но, стоило подумать, почему к нему сегодня особое отношение, он одним резким движением смёл всё содержимое переносного столика на пол, едва сдержавшись от крика. Сейчас, как никогда, накатило осознание, что он загнан в угол, что нет ни единого шанса на спасение, что даже, сбеги он, куда глаза глядят, невозможно будет уйти далеко. С жуткой болью в животе, которую притупляли лишь щедро выданные лекарства, с тем, что денег ему едва ли хватит на самый ближний поезд.

***

Поездка в родной дом, семейный обед в честь ожидающегося пополнения в молодой семье. Как сладко звучит, и как же от этой сладости омерзительно. Тогда, на банкете, ни отец, ни, тем более, Натаниэль, не обратили внимания на то, что сказанная врачом новость вызывает у него панический ужас, что ему больно до потери сознания, что ему всего шестнадцать и всё это — результат изнасилования. Но ведь всё по закону, а значит, это лишь незначительные мелочи. Мнение несовершеннолетнего омеги — последнее, что может быть учтено.

На этот раз Шервуд предпочёл ехать на переднем сидении, оставив супруга на заднем, даже не глядя в его сторону, словно всячески высказывая свое брезгливое и пренебрежительное отношение. Кэссиди и сам был себе отвратителен.

Он всю свою короткую жизнь был неправильным омегой: не мечтал о великой любви, о семейном уюте и, тем более, о детях. В свои шестнадцать он сам оставался, по сути, ребёнком, который хочет от мира всего и сразу, яркого, захватывающего и неизведанного. Научиться новому и стать в этом если не лучшим, то почти, сделать что-то невероятно важное и полезное, побывать во множестве стран, познакомиться с представителями самых необычных культур… и многое, многое ещё. А, вместо всего этого, он почти неподвижно сидел на заднем сидении строгой дорогой машины, направляясь в дом отца, который видел в нём лишь тело, что можно успешно продать и получить необходимую выгоду.

Водитель открыл дверь, и, выйдя из машины, Кэссиди ненадолго остановился напротив знакомых с детства ворот. Дом, в котором он родился и вырос, и который теперь — совершенно чужой. Наверняка, в его комнате Натаниэль уже организовал какое-нибудь хранилище для своих пошлых нарядов, а о том, что он когда-то жил здесь, напоминают лишь несколько снимков в пыльных фотоальбомах.

Рядом оказался Шервуд, подставляя супругу локоть, чтобы вместе, как подобает, направиться к главному входу, у которого уже ждал дворецкий. Генрих. Как же Кэссиди успел соскучиться по этому доброму и заботливому старику! Но, проходя в родительский дом, он смог лишь улыбнуться ему, коротко поздоровавшись. Ведь в холл уже спустились отец и отчим.

— О, как вы вовремя, проходите! Слуги уже всё подготовили к вашему приезду! — лучезарно улыбался Натаниэль, в то время, как Спенсер, в свойственной ему сдержанной манере, приветственно кивнул, пожав ладонь Джеральда.

Интересно, для кого они устроили этот спектакль? Для себя или для Шервуда? Уж точно не для него. Накрытый стол, множество блюд, дорогие вина, все эти речи, они вызывали отвращение и чувство полного абсурда.

— Столь радостное событие для нас всех, — подняв бокал, говорил Спенсер, — первенец для вас и мой первый внук. Надеюсь, он возьмёт лучшее от обеих наших семей!

Джеральд, как ни странно, отреагировал более, чем сдержанно, даже, можно сказать, холодно. Кэссиди на пару мгновений задержал на нём взгляд. Интересно, почему? Ему не понравился тост, или приём? Хотя… он ведь решил, что не имеет к этому отношения, что его супруг раздвигал ноги перед кем-то другим, а теперь его поздравляют со столь унизительным событием. Тогда это многое объясняет, но оттого ещё более гадко.

Они, все трое, пили вино, ему же достался отвратительно сладкий сок. Или же просто сейчас всё казалось отвратительным?

— Знаете, мой второй супруг, папа Кэсси, тоже забеременел в шестнадцать лет. Почти традиция, — с улыбкой произнёс Спенсер, и Кэссиди слишком громко отставил стакан.

— Я отойду.

Слушать это было невыносимо. Они вели светскую беседу, посмеиваясь и говоря так, словно беседуют о погоде. И сейчас ему становилось жутко, словно они обсуждали не счастливое пополнение в благородном семействе, а то, как лучше расчленить его и сожрать за этим праздничным столом.

Он поспешно покинул столовую, едва не опрокинув за собой стул. Ноги сами привели в малую гостиную, туда, где висел портрет его родителя. Второй супруг Спенсера, Шеридан, умер, дав ему жизнь. На холсте он ровесник Кэссиди, черты лица — будто один в один, светлые волосы, бирюзовые глаза. Неудивительно, что незнающие гости полагали, что видят на портрете его, а не того, кто не прожил здесь и года.

— Прости меня, — тихо прошептал мальчик, глядя в нарисованное лицо, так похожее на его собственное. — Прости, что тебе пришлось отдать свою жизнь в обмен на мою. Я бы ни за что не хотел от тебя такой жертвы.

Он почти ничего не знал о Шеридане. Разговоры о его родителе были если не под запретом, то, определённо, нежелательными. Кэссиди знал только, что тот умер при его рождении, что тогда ему было шестнадцать, как теперь его сыну. И так же это был принудительный брак и нежеланная беременность. Ещё он знал, что Шеридан пытался избавиться от него, отчаянно, почти маниакально. Об этом ему как-то в красках поведал Натаниэль, говоря, что Спенсеру пришлось связывать его, словно умалишённого, чтобы попытка не удалась. А теперь Кэссиди и сам готов был расстаться со ставшей бессмысленной жизнью. История повторяется.