– Не говори, дружище, места не нахожу себе, – подтвердил Андрей, плюхнувшись на одиноко стоящую посередине небольшой, почти пустой комнатки скрипучую табуретку, почерневшую от старости.

– Может быть, жениться? – усмехаясь, продолжал Мануил. – Все какое-то разнообразие бы в жизнь привнесло сие новшество.

– Вот именно новшество, но его само еще нужно внести, – рассмеялся Андрей, – в «Положение» о нашем с тобой положении. Когда отменят параграф двадцать пятый о нашем безбрачии, тогда и женишься.

– Это и я помню, но все же мысли подобные в голову лезут, как и многие, пусть и невероятные иногда, с ними как-то раскрепощаешь свою голову, – мрачно продолжал Мануил.

– Так ты подай в отставку, – совсем не в тон другу подсказал Андрей, – тогда и жениться можешь, да и будешь делать, что твоя душенька пожелает.

– Неуместны твои советы, Андрюшка, – обидчиво сказал Мануил, – сам…

– Знаю. Знаю, прости, – перебил Андрей друга и, вскочив с табуретки, уперся обеими руками в плечи сидящего на краю кровати Мануила, стараясь уловить, не обиделся ли тот на самом деле на его неуклюжую шутку.

Андрей давно знает Кирхгофа и его старенькую мать, всю жизнь выбивающуюся из сил, чтобы вывести сына в люди, в которых ей самой так и не пришлось побывать. Дочь разорившегося и рано умершего еврея, неведомо как оказавшегося в России, была несчастливой в своей личной жизни и теперь коротала свои дни в одиночестве, в небольшой двухкомнатной квартирке двухэтажного деревянного домика, затерявшегося в зеленых дебрях Выборгской части. Вспомнив о матери Мануила, Андрей не то чтобы позавидовал другу, что у него есть мать, которая всегда хочет помочь сыну в трудную минуту, но ему стало боязно за себя, не ожесточится ли он без душевной поддержки, столь необходимой в трудной борьбе за выживание в этом суматошном мире.

– Не унывай, дружище, – словно угадав мысли Андрея и стараясь успокоить его, сказал Мануил, снимая его руки, которые тот, уйдя в свои сокровенные мысли, как будто забыл на его плечах.

– Ну нет! Никакого уныния, – оживился Андрей, – давай подумаем, чем займемся, – и непременно бездельем.

Нечасто приходилось вот так расслабиться, но Андрей обрадовался одной этой мысли. Напряжение последних месяцев давало себя чувствовать, он стал раздражителен, что заметили даже товарищи, всегда видевшие в нем спокойного и рассудительного, не по возрасту серьезного, но всегда душевного друга.

«Не принятые в училище по недостатку вакансий могут держать экзамен второй раз (в последующие приемы)», – так сказано в параграфе 13 «Положения об училище».

– Ты понимаешь, что это для меня значит? – вопрошал Андрей потом Кирхгофа.

– Знаю, что для меня это не имеет никакого значения, – отвечал в тон Мануил, – а что касается тебя, то сомневаюсь, чтобы полковник Штраус и тебя благословил на сей подвиг.

– Выход запасной есть, но начнем действовать по всем правилам.

По «правилам» не получилось: полковник не поддержал ходатайство начальника отделения о рекомендации унтер-офицера Пастухова к поступлению в Военно-топографическое училище, полагая, что ему, дворянину, провидением уготован чин блюстителя чистоты Корпуса военных топографов. К этому времени корпус в большинстве своем состоял из классных военных топографов, в том числе офицеров, происходящих из сословий, далеких от дворянства.

– Ну что же, Андрей Васильевич, – встретил вопросом Пастухова начальник отделения, когда стало известно о решении начальника съемки, – используете на запасной вариант своего стратегического наступления на училище?

– А что же остается делать, господин надворный советник?

– Верно, это и есть то, что надо делать. В добрый путь.

В приказе № 127 от 30 мая 1881 года по Корпусу военных топографов был вписан параграф об увольнении младшего топографа унтер-офицерского звания Андрея Пастухова в запас армии сроком до 23 июля 1890 года. 23 июня, получив подписанный полковником Штраусом отпускной билет № 534, он покинул Митаву.

– Ты горюешь больше меня, – говорил Андрей Мануилу, провожающему его на железнодорожном вокзале, – пойми, что попытка, как говорят, не пытка, а должность и положение младшего классного топографа от меня никуда не денутся, или, вернее, я от него.

25 июня Андрей был снова в столице, теперь уже знакомой. Его радушно приняла матушка Кирхгоф, в ее квартире она нашел приют и почти родительскую заботу, которую она не имела сейчас возможности проявить к своему Мануилу, находившемуся в далекой Курляндии.

Через несколько дней на последней странице его отпускного билета появился штамп: «Означенный въ этом билете Пастухов въ алфавите запасных нижнихъ чинов в канцелярии С. – Петербургскаго градоначальника записанъ в книге 1881 года под № 139 июля 3 дня 1881 года.

Заведующий делопроизводствомъ по счислению запасных войск Кучеров».

«Теперь я свободен, – думалось Андрею, – но от чего свободен? Только лишь от зависимости от полковника Штрауса, да и то не совсем, так что на радости пока не приходится рассчитывать, еще рано говорить гоп».

Но маневр сделан, и… начинать все надо с самого начала. Деньги, что Андрей так бережно копил, теперь составляли его единственный запас для существования. Никакого свободного времени, усиленная подготовка к экзаменам, ведь впереди вторичный прорыв в Корпус военных топографов.

30 июля 1881 года Пастухов появляется в канцелярии военно-топографического отдела Главного штаба.

– Цель вашего посещения? – цедит сквозь зубы писарь, не отрывая глаз от бумаги.

«Кажется, он меня не узнает», – больше с удовольствием, чем с сожалением, отмечает Андрей.

– Явился с рапортом, в котором излагаю просьбу о зачислении меня на службу в корпус, – спокойно отвечает Андрей.

– Сдайте рапорт моему помощнику, – кивнул писарь в сторону сидящего за столом в углу канцелярии пожилого солдата. Кивок головы без отрыва глаз от стола: – А сами изредка навещайте.

Писарю не до мелочей, от которых порой зависит будущая жизнь молодого человека.

«Хорошо, что не все такие вот, как этот чиновник», – подумал Андрей, выходя на залитую ярким солнечным светом Дворцовую площадь и смешиваясь с разноцветной толпой гуляк, глядя на которых можно было подумать: беззаботно живет столица!

Но не эта толпа была олицетворением жизни столицы и России. Это по приезде в Санкт-Петербург Андрей сразу же понял. На следующий же день, как он поселился у матушки Кирхгоф, рано утром явился городовой и бесцеремонно осведомился о причине проживания в столице и праве на жительство. Совсем недавно здесь, в столице, был убит самодержец всея Руси, и охранка сбивалась с ног, выискивая крамольников. Кругом царили подозрительность и слежка. Матушка Кирхгоф уже успела предупредить Андрея, что городовой не первый раз удостаивает своим посещением ее жилище и как-то проговорился, что ее сын служит в учреждении, в котором был обнаружен государственный преступник Мышкин.

Лето выдалось жаркое. Понежиться бы в тени листвы на какой-нибудь зеленой полянке в рощах Выборгской стороны, да некогда, приходится штудировать который раз одни и те же учебники, для чего нужно каждый день добираться до далекого Васильевского острова.

– Ба! Что за знакомая личность? – воскликнул молодой бородач в огромных очках, спущенных на самый кончик огромного носа, уперев в Андрея серые выпуклые глаза.

– Простите! Я не имею чести знать вас, – ответил Андрей, невольно под нагловатым взглядом бородача попятившись от стойки библиотекаря, с которым только что разговаривал по поводу пользования учебниками университетской библиотеки.

– Тем лучше, что не узнаешь меня, – нисколько не смущаясь, так же бесцеремонно продолжал бородач, как его про себя назвал Андрей, – тем приятнее будет тебе самому, когда узнаешь.

Тоном старого знакомого он спросил библиотекаря:

– По какому это поводу пытал вас сей молодец?

– Молодой человек имеет намерение пользоваться нашей библиотекой, господин Власов, – ответил библиотекарь.