Невелик был достаток от государственной службы, на одни провиантские не свести бы концы с концами, если бы не усердие Доминикии. За годы совместной жизни с Василием она делит с ним все труды и заботы, все пополам, а потом и радости, хотя и не столь частые, но случаются.
– Слава Богу, Василий, – шепотом говорит Доминикия мужу, уложив спать детей и подсев к нему, так еще и не вышедшему из-за стола после ужина, – в этом году мы на провиантские кое-что из одежонки себе и детишкам справим, благо что урожай в огороде лучше прошлогоднего намного.
– Ну, я так думаю, что не только от Бога все зависело, – ласково сказал Василий, обняв жену левой рукой и поправляя правой пряди волос на ее голове. – Воду на огород ты без него носила, да и не видел я, чтобы он там еще что тебе помогал делать.
– Ты все шутишь, а если бы Бог здоровья не давал, то попробовал бы ты осилить всю работу, – осторожно освобождаясь из-под руки мужа и приподнимаясь со скамейки, проговорила Доминикия.
– Будем надеяться, что все будет хорошо, – ответил Василий, вылезая из-за стола. Усмехнувшись, он глазами показал на спящих ребятишек: – Тем более что помощников у нас с тобой все больше и больше становится в доме.
А семья росла. Через два года у Пастуховых родилась еще одна помощница, Ксенией ее назвали.
– Вырастет и эта, вот только бы у самих здоровье было, – говорили Пастуховы, – а помехой дети никогда не будут, ведь в них и радость, и надежды родителей.
Но не миновало семью лихолетье, прокатилась в то время по югу волна холеры. Как ни крепился Василий, не выдержал напасти, скончался, оставив на руках Доминикии четверых мал мала меньше.
Маленький Андрюша так и не понял, куда же делся папаня. Он же вчера дома был, на кровати лежал, еще по головке его ласково гладил, а их всех потом к соседям отвели, там они и ночевали.
В хате стало совсем тихо. Ксюшка и та как будто утихомирилась, меньше капризничает. Мама, такая добрая, нежная и веселая раньше, теперь часто ходит с заплаканными глазами и нередко, обхватывая своими теплыми руками все вместе четыре головенки, молча долго их целует.
Надюшке тринадцатый год, матери по дому во всем помогает, да и на огороде многие дела на ее еще не окрепшие плечи легли. Надо бы давно ее в школу пристроить, но не принимают, да и содержать ее у матери сил нет, работать надо. Меньшие тоже под ее присмотром.
Глядя на сестренку, они по мере сил тоже помогают матери на огороде, а ведь им хочется побегать с другими ребятами по степи и на речку.
– Мам! – кричит с огорода Андрейка. – Чего Лешка отнимает у меня самый большой гарбуз?! Это я его сажал, а не он.
– Этот я сажал, – настаивает старший, – спроси Надю, она видела, кто какой сажал.
– Леша! Не спорь, – вмешивается в спор братьев сестра, – отдай гарбуз Андрюше, а я тебе свой дам, еще больший.
– Так нечестно, – обижается Алешка и, оставив Андрея в покое, шарит в густой листве, пытаясь найти побольше плод, чтобы отнести в погреб, куда начали складывать все то, что выросло в огороде.
Время лечит многие раны, даже душевные. Доминикия Васильевна теперь работает за двоих, стараясь сделать в доме все так, чтобы дети не чувствовали отсутствия отца. Она была еще молода, но считала, что вся ее жизнь в детях, и они признавали непререкаемый авторитет матери, отвечали ей нежностью и взаимной дружбой.
Соседи нередко говаривали Доминикии, какие хорошие у нее дети, и жаловались на своих «дармоедов».
– Бросьте вы, бабы, сетовать на своих ребятишек. Все они одинаковы, что мои, что ваши, – отвечала она, – только мы с вами в разное время бываем разными по отношению к ним. Потому они не всегда и не сразу понимают, какими же им быть нужно и можно, зачем взрослые занимаются их воспитанием по настроению, ведь им, несмышленышам, трудно угнаться за взрослыми.
Что для Доминикии было само собой разумеющееся, для многих оставалось недоступным для понимания, а все это было не от науки; все соседки были либо неграмотны, либо знали только азбуку, могли написать разве что свою фамилию.
Однажды, возвратившись домой позже обычного, Андрей пытался незамеченным проникнуть в хату, но где там, разве укроешься от Надюшкиного внимания.
– Мам, мам! – раздается ее зычный голос из хаты. – Андрейка опять полные карманы камней притащил. Все подоконники завалил ими, я их выброшу.
– А вот и не выбросишь, – раздается из открывшегося окошка, на подоконник которого аккуратно раскладываются находки, – а если посмеешь, то я еще больше принесу.
– Не трогай его, доченька, – вмешивается мать, хлопочущая у глиняной печурки во дворе, готовя ужин, и поворачивается к Андрею: – Ты где пропадал сегодня?
– На Бабий Палец ходили, – отвечает он, – там много хороших камней.
– Вот чудак, – не сдается и Надя. – Разве камни могут быть хорошими? Не верь ему, мама! Из-за его камней мне цветы некуда стало ставить.
– Ладно, Надюша, не серчай на него! Лучше пусть камни собирает, чем по чужим садам и огородам шастает, – вполголоса говорит мать дочери, подошедшей к ней.
– Обедать или ужинать будешь? – спрашивает Доминикия сына, все еще хлопочущего у окна в хате.
– Я сейчас, а буду все сразу, да еще и за всех могу.
– Вот как проголодался, видать, камни-то несъедобные, – иронизирует Надюша, удрученная тем, что не смогла постоять за свое право поддерживать красоту в хате, и в то же время гордая за своего любимого братишку, который «не как все».
Теперь на подоконниках свободного места нет. На одном – самые невзрачные по цвету, но причудливой формы камешки, на другом – разнообразные по цвету, на остальных – засушенные цветы, листья деревьев и трав. Даже Ксюше позволено потрогать, поиграть с его сокровищами, но при условии – положить все на место. Хотя и сетует Надя, но придраться к брату не может, порядок поддерживается на окнах, и для ее цветов места хватает, Андрей сам за этим следит строго.
– Завтра мы пойдем на конюшню, – жуя, сообщает Андрей матери.
– А что там смотреть будете? – спрашивает она.
– Говорят, сам начальник на выводке будет, – подняв вверх большой палец правой руки, сообщает Андрей, – всех жеребцов будут выводить[1].
– Да пустят ли вас, сорванцов, туда? – с сомнением спрашивает Надя, не упускающая случая подзадорить Андрея.
– Мы когда ходим на выводку, то никого не спрашиваем, через свой лаз пробираемся, – сообщает он. – Поняла?
– А чего понимать-то? – стараясь придать голосу безразличную интонацию, отвечает Надя. – Подумаешь, невидаль – выводка.
– Конечно, что девчонки понимать в лошадях могут? – парировал Андрей. – А о выводке и совсем ни-ни.
– Все, хватит, дети, ссориться! Марш по своим местам! – решив пресечь перепалку, строго сказала мать, убирая посуду со столика, стоящего здесь же, рядом с летней кухней, под раскидистой грушей.
* * *
– Андрейка! – окликнул Ванюшка, когда ватага ребят пробиралась через тайную лазейку на ипподром. – Как думаешь, Уголек или Нечаянный сегодня возьмет первый приз?
– А по мне хоть оба сразу, – не задумываясь, отрезал Андрей.
– Что так? Или они тебе не нравятся, – не унимался дружок.
– То-то и оно, что нравятся оба – и разницы в них не вижу.
– Вот чудак. Все знают, что Уголек еще ни разу не обогнал Нечаянного. А ты не знаешь, который из них лучше?
– Кончай базар, братва! – приглушенным голосом прикрикнул на спорщиков Сергей как самый старший в ватаге, когда все очутились на краю поля, скрываемые кустарником, растущим вдоль всего забора. Выбрав место, с которого было все хорошо видно, ребята расселись и стали внимательно всматриваться под навес трибуны, где собиралась администрация.
– Вона, сам полковник пришел, – восторженно вскрикнул Федотка, самый маленький. Он, как всегда, старался оказаться в чем-либо первым, чтобы старшие товарищи могли его заметить. Но, получив от соседа щелчок по макушке, осекся и замолчал.
