Весна – рождение года, а утро – дня. Топографы, как перелетные птицы, с весной разъезжаются по широким просторам родины. Раннее утро – самая желанная для них пора выхода в поле.

В первое утро приобщения к своим мечтаниям Андрей всей грудью вдыхал настоянный на аромате весны воздух, голову кружило от мысли от величия дела, коему решил он посвятить свою жизнь.

Андрею предстояло произвести топографическую съемку в масштабе 1:42 000 на площади 100 квадратных верст, для чего ему была придана команда солдат – целых 5 человек, прикомандированных из пехотных полков. Приходилось командовать людьми, которые были старше его по возрасту, обучать их, а на выданные деньги – кормить. Для того чтобы раздобыть продовольствие, надо было ездить по хуторам, тратить много времени. Иногда удавалось кормиться там, где останавливались на ночлег. Большей частью готовили пищу по очереди сами солдаты, а Андрей питался вместе с ними.

Каждый день перед Андреем представали зеленые дали перелесков, волнами уходивших к горизонту, вкрапления серо-красных нив по вершинам и склонам холмов, чередующихся с котловинами и впадинами и образующих такой хаотический рельеф, что разобраться в нем было очень трудным делом. А каково все это изобразить на планшете, и чтобы было понятно потом, что же на нем изображено не только ему самому, но и тем, для кого карта делалась?

«Тут мало быть топографом, надо быть еще и художником», – думал он.

Мелкоконтурность, сложный, не поддающийся никакой геоморфологии рельеф, россыпь хуторов выматывали за день не только солдат, бесконечно сновавших по спирали вокруг мензулы, но и самого Андрея, к вечеру шалеющего от рези в глазах и не успевающего ни разу присесть за весь, от «солнышка до солнышка», день.

Не раз, глядя на спускающееся за далекую зубчатую гряду леса солнце, Андрей вспоминал раздолье родных степей. Здесь до горизонта так же далеко, как и там, но ничего не видно. Холмы, холмы, но ни их самих, ни с них тоже ничего не видно. Не то он хочет видеть. Нет широты взгляда, каким-то угнетенным чувствуешь себя в этой непроглядной череде лесов, скованным в потребности воображения своих возможностей и силы.

«Вот Кавказ бы увидеть», – мечтал он.

Мечты – мечтами, а работу надо продолжать. Нередко его навещает начальник отделения, съемкой доволен, для начала, говорит, неплохо, в пример другим молодым топографам ставит, особенно старание Пастухова подчеркивает и добросовестность.

– Как смотришь, Андрей Васильевич, – уважительно спрашивает однажды надворный советник, – не возражаешь, если к тебе направим парочку людей для стажировки? Не идет у них что-то дело. Может быть, скорее ты найдешь ключи к их практическому невосприятию топосферы?

– У меня тоже нет опыта. Что же я могу им показать? – смутившись, сказал Андрей.

– У вас сейчас свеж в памяти опыт приобретения опыта, чего нет у меня, – как-то каламбурно, но точно по сути подметил начальник отделения, – мне трудно представить восприятие со стороны обучаемого, мне кажется, что все так просто в нашем деле. И как это может быть непонятно другим?

Скоро у Пастухова появились еще два помощника, унтер-офицеры из последнего выпуска учебной команды.

Андрей вспоминал, как повторял учебный материал перед экзаменами, когда излагал перед товарищами, что помнил. Это все равно что читать вслух книгу для себя, ведь в этом случае учишься правильно произносить незнакомые слова, чего, читая про себя, не делаешь.

Теперь Андрей, помогая товарищам освоить топографическую премудрость, повторял: «Не вижу – не рисую», «Ничего не пропусти и не забей планшет ненужным, ибо не тебе, а другим читать карту». В этих простых истинах вся сложность создания хорошей карты.

– Спасибо, господа унтеры, за учебу, – со смущенной улыбкой сказал он, когда провожал товарищей назад.

– Шутить, Пастухов, изволите, – недовольно ответил один из унтеров, на столь вроде бы неуместную шутку для дружного прощания.

– Не шучу, а на самом деле, – посерьезнев, заметил Андрей, – показывая или рассказывая вам, через ваше понимание, контролировал я правильность своих взглядов на практическое применение требований инструкций.

– Ну и практичный ты человек, – смеясь, заключил второй, – даже из нас извлек пользу, что было не так-то просто, мы себя знаем.

К концу полевого сезона на проверку работы Андрея приехал помощник начальника съемки подполковник П. П. Кульберг в сопровождении начальника отделения.

– Наслышан-наслышан, а вот побывать у вас, господин унтер-офицер, за все лето так и не пришлось, – приняв рапорт и протягивая руку, улыбаясь глазами, сказал он. – Теперь держитесь, отыграюсь за свое упущение.

Андрей оторопел не на шутку. Он тоже был наслышан о строгости подполковника. Высокого роста, с крупными чертами казавшегося непроницаемым лица, он производил впечатление самой жесткости, только большие серые и очень внимательные глаза выдавали скрываемое добродушие характера.

– Как хотите, а я устал от поиска пропусков, – под вечер, распрямившись над планшетом, сказал подполковник, – сдаюсь, нет больше сил.

– А вы, господин подполковник, и вправду переусердствовали не в свою пользу, – смеясь, сказал начальник отделения в тон Кульбергу, – не рассчитали силы и потратили их зря, ведь я вам заранее докладывал, с чем встретитесь у Пастухова.

– Нисколько не сожалею о содеянном, в познании обретается истина, – направляясь к базе команды, заключил Кульберг.

В октябре, когда все топографы были в сборе и занимались камеральными работами, из Санкт-Петербурга поступил высочайший рескрипт по итогам топогеодезических работ года, по которому, в числе прочих, унтер-офицеру Андрею Пастухову было пожаловано за усердие 15 рублей. В его положении военного топографа унтер-офицерского звания, при должностном окладе в 180 рублей в год на все житье-бытье и обмундирование, да по 25 копеек «порционных», полевых в летний период, 15 рублей были немалые деньги, но главным стало признание его усилий в топографическом деле.

Митава – небольшой, уютный городок, есть где молодому человеку поразвлечься, тем более что свободного времени вечерами много.

– Сегодня опять дома сидеть будешь? – обращается к сидящему над учебником Андрею Антип, с которым они так и остались вместе жить на зиму.

– Да! Буду сидеть, – нарочно сделав строгое выражение лица и вперив глаза в друга, ответил Андрей, – если я не буду сидеть эту зиму за этим столом, то придется в этой твоей Курляндии сидеть, может статься, всю жизнь.

– А тебе подай: «Кавказ подо мною. Один в вышине», – со смехом продекламировал Антип, возводя руки ввысь.

– Повторяешься, друг, и не надейся, что заведешь меня, – сказал Андрей, отмахнувшись от друга, – иди, иди, а то Бирутку другой унтер перехватит.

Андрей бывал на пирушках, которые посещать за честь почитали многие его коллеги, а потом месяцами не могли рассчитаться с хозяевами за «стол», у него же занимали. Он же деньгами, хотя и небольшими, распоряжался серьезно, научился их ценить, всегда предполагал, что завтра они могут быть нужнее, чем сегодня.

«Молодец же Антипка, – подумал Андрей, когда тот, напевая мотив модного романса, нырнул в темноту осенней ночи, – как у него все просто получается, никаких забот, день прошел – и ладно. А у меня все обременено мыслями о последствиях своих действий. Как тяжело порой жить в вечном напряжении. Может, и верно: плюнуть на все, да и пустить на авось, куда вывезет?»

– Баста! – твердо сказал Андрей, стукнув ладонью по столу. – В таком настроении меня может далеко занести, надо бы выйти на люди.

Набросив на плечи дождевик, он только в пути решил, куда пойти, чтобы только не оставаться в такой скучный вечер одному: «К Мануилу, тот тоже, наверное, дома».

Затяжная прибалтийская осень угнетала Андрея. Ни зима, ни лето. Так надоели дожди, а им конца не видно. В чертежной ежедневно одни и те же лица, да и переговорено, кажется, все. Скука.

– Эх и горемыки мы, – со вздохом выдавил Кирхгоф, тяжело поднимаясь с холодной кровати, в которой лежал в том, в чем пришел с улицы, когда вошел Андрей. – Вижу, и ты раскис?