— Тепицкуи, — повторил я. — Слово вроде бы наше, а не испанское, но никогда раньше мне его слышать не доводилось. А баррио, если я правильно понимаю, это часть общины, группа людей, живущих по соседству. Я прав?
— Да, так оно и есть. А тепицкуи — это глава баррио. Он один из нас, чиновник-мешикатль. Разумеется, над ним стоит более высокий чиновник — испанский алькальд, управляющий общиной. Ему подчиняются несколько тепицкуи и все их люди.
В общем, дело было так. Нецтлин и его жена продемонстрировали своему тепицкуи, сколь искусны и умелы они в плетении корзин. Тепицкуи доложил о них испанскому алькальду, тот — своему начальнику коррехидору, а этот, последний, губернатору королевской энкомьенды, включавшей в себя, как я знал, все районы и кварталы города Мехико, вместе со всеми их жителями. Губернатор поднял этот вопрос на очередном заседании Аудиенции, та приняла постановление, и оно, пройдя всю эту сложную цепочку обратно, вернулось к Нецтлину в качестве разрешения торговать на рынке. Где я его сегодня и застал.
— Ну и ну, — заметил я, — просто в голове не укладывается, что для продажи изделий собственных рук человеку может потребоваться столько всевозможных разрешений и дозволений, я уж не говорю о пустой трате времени.
Нецтлин, насколько позволяла его ноша, пожал плечами.
— Как мне известно, всякого рода волокиты в таких делах хватало и в ту пору, когда городом правил Мотекусома. Так или иначе, это разрешение освобождает нас от принудительных общественных работ, к которым белые норовят привлечь каждого, не имеющего определённого занятия.
— А почему ты решил заняться именно плетением корзин? — спросил я.
— Как почему? Именно этим мы с Ситлали занимались дома, в Тепице. Камыши и тростник, которые мы собирали в солоноватых болотах на севере, не слишком отличаются от тех, что растут здесь, по краям озера. По правде говоря, вдоль здешнего побережья, кроме болотной травы, ничего и не растёт, хотя мне рассказывали, что когда-то здесь была плодородная зелёная долина.
— Вот-вот, — кивнул я, — а нынче всё провоняло тиной и плесенью.
— По ночам, — продолжил Нецтлин, — я без устали брожу в грязи, собирая тростник, а днём торгую на рынке. Ситлали, в то время как я продаю готовые изделия, плетёт из собранного мной тростника новые корзины, так что товар у нас не кончается. Расходятся наши корзины хорошо, потому что они плотнее местных и более красивого плетения. Особенно охотно их приобретают для испанских домохозяев.
Последние слова вызвали у меня особый интерес.
— О, так, стало быть, вы имеете дело с испанцами! Наверное, и их язык выучили?
— Разве что самую малость, — ответил Нецтлин без особого сожаления. — Я имею дело не с самими испанцами, а с их слугами. Поварами и поварятами, прачками и садовниками. Все они из нашего народа, так что мне нет никакой надобности в попугайском языке чужеземцев.
Мне, однако, подумалось, что завести дружбу с домашней прислугой было бы для моих целей, пожалуй, даже полезнее, чем познакомиться с кем-нибудь из господ.
— Да и вообще, — продолжил Нецтлин. — Мы с Ситлали зарабатываем гораздо больше, чем большинство соседей по нашему баррио. Едим мясо или рыбу самое меньшее два раза в месяц, а однажды даже отведали диковинный и очень дорогой заморский фрукт, который испанцы называют лимоном.
— И это предел твоих мечтаний, куатль Нецтлин? — спросил я. — Плести корзины и продавать их на рынке?
— Но я всю жизнь только этим и занимался, — отозвался корзинщик с искренним удивлением. — Чего мне ещё желать?
— А что бы ты сказал, предложи тебе кто-нибудь путь к воинской славе. Если бы тебя призвали на войну ради избавления Сего Мира от белый людей?
— Аууа, куатль Тенамакстли! Белые покупают у меня корзины. Благодаря им я имею заработок и пропитание. Да и вообще: чтобы избавиться от испанцев, мне только и нужно, что покинуть этот город и вернуться в Тепиц. Там нет никаких испанцев, но и заработки совсем другие. Кроме того, у меня нет военного опыта, и я плохо представляю себе, что такое слава и какой в ней прок.
Да уж, стало очевидно, что в качестве воина мне Нецтлина не заполучить, но зато он вполне пригодится хотя бы для того, чтобы свести меня со слугами из какого-нибудь испанского дома. Должен с прискорбием заметить, что Нецтлин оказался не последним потенциальным воином, отказавшимся участвовать в моей кампании на том основании, что ему не обойтись без белых людей, ибо те дают ему пропитание. Каждый из этих несостоявшихся бойцов вполне мог бы (если бы знал) привести мне старую испанскую поговорку: «Лишь безумный калека станет ломать собственный костыль».
Нецтлин привёл меня в баррио Сан-Пабло Цокуипан, находившийся отнюдь не на самой убогой и запущенной городской окраине. Там мой земляк не без гордости сообщил, что они с Ситлали, как и большинство их соседей, своими руками построили собственный дом из высушенных на солнце глинобитных брикетов, которые испанцы называют сырцом. С не меньшей гордостью Нецтлин показал находившуюся в конце улицы глинобитную парилку, возведённую общими усилиями соседской общины. Через прикрывавшую вход занавеску мы вошли в его маленький, всего из двух комнат, домишко, и Нецтлин представил меня своей жене. Ситлали была примерно его ровесницей, — я прикинул, что обоим примерно лет по тридцать, — женщиной приятной наружности и весёлого нрава. К тому же я скоро понял, что жена умна в той же степени, в какой муж туповат. Когда мы вошли, Ситлали деловито работала над только что начатой корзиной, хотя находилась на такой стадии беременности, что ей во время работы приходилось сидеть на корточках, раздвинув ноги вокруг живота.
Когда я, как мне кажется, достаточно тактично, поинтересовался, можно ли в её деликатном положении заниматься физическим трудом, хозяйка рассмеялась и без тени смущения ответила:
— Вообще-то мой живот скорее помощь, чем помеха. Я могу использовать его как форму — шаблон — для корзины любого размера — от маленькой и мелкой до объёмной и вместительной.
— Как у тебя с жильём, Тенамакстли? — поинтересовался Нецтлин. — Где ты остановился?
— Я живу в христианском благотворительном приюте Сан-Хосе. Может быть, вы о нём слышали?
— Не только слышали, — ответил он, — но и сами, по прибытии сюда, провели несколько ночей под его кровом. Но для нас с Ситлали оказалось невыносимым разлучаться на каждую ночь.
«Может быть, воин Нецтлин и никудышный, — подумалось мне, — но муж, очевидно, преданный».
— Куатль Тенамакстли, — обратилась к мне Ситлали, — почему бы тебе не пожить здесь у нас, пока ты не сможешь позволить себе обзавестись собственным жилищем?
— Это удивительно любезное и великодушное предложение. Но если для вас было столь тягостно разлучаться на ночь в приюте, не будет ли присутствие постороннего тяготить вас ещё больше? Тем паче что у вас очень скоро появится ещё один маленький жилец.
Она тепло улыбнулась:
— Мы все чужие в этом городе, и ты окажешься в нашем доме чужаком не в большей степени, чем этот малыш, которого мы ждём.
— Ты очень любезна, Ситлали, — повторил я. — Но я не уверен, что мне сейчас стоит перебираться в другое место. У меня есть работа, которая оплачивается, по крайней мере, лучше, чем труд подёнщика. Но, главное, я изучаю испанский язык в коллегиуме, который находится совсем рядом с приютом. Так что мне удобнее всего жить там.
— Изучаешь язык белых людей? — переспросил Нецтлин. — Так ты явился в этот город для этого?
— Отчасти. Я хочу узнать их язык, обычаи, выведать об испанцах всё, что только возможно. Это нужно мне для того, чтобы поднять восстание и изгнать их из всех земель Сего Мира.
— Аййо... — тихонько выдохнула Ситлали, глядя на меня то ли с благоговейным страхом, то ли с восхищением. Хотя не исключено, что и с подозрением, что они с мужем привечают безумца.
— По дороге ты спрашивал меня насчёт войны и славы, — промолвил Нецтлин. — Надеюсь теперь, — он указал на чрево жены, — ты видишь, почему я не рвусь ни к тому ни к другому? Куда я отправлюсь, когда у меня вот-вот появится первенец?
