Глядя на большие красивые здания, составлявшие квартал Траза, я гадал, неужто испанцы так и не прознали о том, что было прекрасно известно жителям Сего Мира: что остров, на котором располагался Теночтитлан, подвержен стихийным бедствиям. Наводнения в его истории были делом самым обычным, а два или три раза город был затоплен полностью и смыт почти до основания. Впрочем, теперь, когда озеро Тескоко сильно обмелело, опасность наводнения, наверное, сошла на нет.

Однако помимо наводнений существовала и другая опасность. Мягкая, рыхлая, наносная почва острова была подвержена сдвигам и оседанию, особенно сильным во время стихийных бедствий, которые мы называли тлалолини, — по-испански terremoto, землетрясение. Они случались довольно часто, и если в большинстве случаев лишь некоторые из сооружений Теночтитлана слегка меняли положение, сдвигались, кренились или погружались на некоторую глубину в почву, то в других случаях весь остров неистово трясся и колыхался, отчего здания рушились и падали так же неожиданно, как люди на улицах. Вот почему к тому времени, когда мой дядя Миксцин впервые увидел Теночтитлан, все его основные здания и сооружения имели прочные, широкие основания; строения же помельче были возведены на сваях, колебание которых могло отчасти уравновесить сдвиги или сотрясения почвы.

Как я выяснил гораздо позже, испанцы узнали об этой особенности острова на собственном опыте, когда громадное здание кафедрального собора Святого Франциска — самое большое, а следовательно, и самое тяжёлое строение, возводившееся белыми на острове, — ещё не будучи достроенным, начало проседать. Каменные стены собора местами пошли трещинами, мраморные полы вздыбились.

«Это все злые козни языческих демонов, — заявили в связи с этим христианские священники. — Нам вообще не стоило не только возводить Дом Божий на месте гнусного капища богомерзких краснокожих язычников, но даже использовать при его строительстве осквернённые поклонением дьяволу камни! Мы должны построить новый собор на новом, не затронутом скверной месте».

Так или иначе, архитекторы собора спешно подводили под здание клинья и ставили вокруг опоры, используя все средства для того, чтобы не дать ему перекоситься, просесть и тем более рухнуть ещё до завершения строительства. Однако, осознавая ненадёжность всех этих мер, испанские зодчие уже чертили планы постройки нового собора, на некотором расстоянии от старого. На этот раз они собирались заложить массивный подземный фундамент, который, как строители надеялись, позволит храму стоять ровно.

Разумеется, в тот далёкий день, пересекая огромную площадь перед собором с кувшином на плече, я ещё ничего этого не знал. Рядом с главным входом в храм кувшин было решено оставить, ибо теперь мне хотелось выглядеть не малопочтенным носильщиком, занятым грубым, не требующим умения трудом, а человеком более почтенным. Поскольку белые люди в церковных облачениях то входили в здание, то выходили из него, я стал спрашивать у каждого, можно ли мне войти внутрь. (В то время у меня не было ни малейшего представления о том, как следует себя вести при входе в христианскую церковь, о церемониальных жестах испанцев, о том, когда должно целовать землю — до или после прохождения в дверь). Увы, единственное, что мне тогда удалось выяснить, так это то, что ни один из белых священников, монахов или кем бы они ни были, не говорит на науатль (и это несмотря на то, что некоторые уже прожили в Новой Испании не меньше десяти лет). А поскольку никто из моих соотечественников, обращённых в кристанйотль, мимо не проходил, я принялся, стараясь выговаривать их наилучшим образом, повторять снова и снова слова «нотариус», «Алонсо» и «Молина».

Наконец один из испанцев, поняв, что мне требуется, щёлкнул пальцами и поманил меня в ворота. Землю при входе он целовать не стал, ограничившись лёгким поклоном, и я последовал его примеру. Пройдя по огромному, как пещера, залу, он свернул в лабиринт проходов и коридоров, а потом поднялся вверх по лестнице. Я заметил, что внутри церкви все священнослужители снимали свои, — а они у них были разной формы и размеров, — головные уборы, демонстрируя имевшийся у каждого на макушке выстриженный кружок.

Остановившись у открытой двери, мой проводник сделал мне знак проходить, и я увидел сидевшего за столом в маленькой комнате Алонсо. Он курил пикфетль, но не так, как мы, через камышинку, а с помощью странной изогнутой штуковины из белой глины. С одного, широкого, конца она была набита горевшим измельчённым листом, а через другой, тонкий, нотариус вдыхал дым.

Перед ним лежала одна из наших, написанных цветными рисунками на твёрдой бумаге книг, содержимое которой он переносил на другие листы бумаги с помощью заострённого утиного пера, обмакивая его в маленький флакончик с чёрной жидкостью. Из-под этого пера выходили вовсе не рисунки, а ряды странных одноцветных закорючек, — каковые, как мне теперь известно, являются знаками испанского письма. Закончив строчку, нотариус поднял на меня глаза и, похоже, не был раздосадован моим появлением, хотя, чтобы вспомнить моё имя, ему пришлось пошарить в памяти.

— Аййо, рад видеть тебя снова... э... куатль?..

— Тенамакстли, куатль Алонсо.

— Куатль Тенамакстли, конечно.

— Ты сказал мне, что я могу прийти и поговорить с тобой ещё раз.

— Само собой, хотя я и не ожидал тебя так скоро. Что я могу сделать для тебя, брат?

— Если можно, брат нотариус, научи меня говорить и понимать по-испански.

Он устремил на меня долгий испытующий взгляд, а потом спросил:

— Зачем?

— Из всех встреченных мною испанцев ты один говоришь на нашем языке. И ты сказал, что это очень тебе пригодилось: ты служишь в качестве посредника между твоим народом и моим. Может быть, я тоже мог бы пригодиться в таком же качестве, раз уж никто из ваших соотечественников не выучил науатль.

— Тут ты не прав, — возразил он, — я вовсе не единственный, кто овладел вашим языком. Просто остальные, как только осваивают науатль достаточно хорошо, назначаются на службу в другие части города. Или за его пределы, в иные области Новой Испании.

— Но ты научишь меня? — не отставал я. — Или, может, посоветуешь мне, к кому обратиться...

— Могу и научу, — отозвался Алонсо. — Правда, на то, чтобы заниматься с тобой отдельно, у меня нет времени, но каждый день я провожу занятия в коллегиуме Сан-Хосе. Эта школа организована специально для того, чтобы обучать индейцев, твоих соплеменников, и каждый преподающий в ней священник более-менее сносно знает науатль.

— Значит, мне повезло, — сказал я с довольным видом. — Потому как остановился я совсем рядом, в монашеском странноприимном доме.

— Ещё больше, Тенамакстли, тебе повезло в том, что класс для начинающих только-только набран и недавно приступил к занятиям. Это облегчит тебе учёбу. Если ты завтра подойдёшь к воротам коллегиума в час заутрени...

— В час чего?

— Прости, я и забыл. Ладно, это ты потом узнаешь. Просто, как проснёшься, выходи к воротам и жди меня. Я прослежу за тем, чтобы тебя записали в ученики и рассказали, где и когда будут проводиться занятия.

— У меня не хватает слов для благодарности, куатль Алонсо.

Он снова взялся за перо, ожидая, что я уйду. Но, увидев, что я замешкался перед его столом, спросил:

— Что-нибудь ещё?

— Брат, я сегодня кое-что видел. Можешь ты рассказать мне, что это значит?

— Постараюсь. Если ты объяснишь мне, о чём речь.

— Объяснить трудно. Проще показать. Можно мне воспользоваться твоим пером?

Он дал мне его, и я (чтобы не портить его бумагу) вывел на тыльной стороне ладони тот знак, который видел на щеках у некоторых людей.

— Это буква, — сказал Алонсо. — Просто буква.

— Что?

— Знак, обозначающий один из звуков нашего языка. На науатль такого знака нет, потому что вы изображаете не звуки, а понятия. А где ты это видел?

— На лицах нескольких людей. Это было вырезано... или выжжено, я не разобрал.

— А... клеймо. — Алонсо нахмурился и отвёл взгляд. Похоже, у меня имелся особый дар — ставить куатля нотариуса в неловкое положение. — В данном случае это первая буква слова «guerra». Война. Она означает, что этот человек военнопленный и, следовательно, раб.