«Да с чего я вообще решил, что кому-то здесь понадоблюсь? – уныло подумал Себастьян, прихлебывая из оловянной кружки нечто, выдаваемое хозяином сего трактира за глинтвейн. – Пора бы уже научиться здраво оценивать свои возможности».

На улице лило как из ведра, погода была в общем и целом отвратительной. Он пришел к выводу, что ближайшие несколько дней придется безвылазно торчать в этой забегаловке, только и делая, что рисуя. Оставалось только надеяться, что хозяин не занимается разведением клопов в комнатах – что, впрочем, тоже было вопросом везения.

В помещении было натоплено так, что даже вечно мерзнущему Себастьяну стало жарко. Пришлось расстегнуть пару верхних пуговиц на воротнике; помедлив, стянуть потрепанные кожаные перчатки. Он снимал перчатки только когда рисовал… ну, или вместе с остальной одеждой, когда ложился спать. Конечно же, белые, не загрубевшие руки многое могли сказать окружающим о личности обладателя, пусть даже они и перепачканы графитом. Графитовые палочки Себастьян исправно заворачивал в тряпку или обматывал бечевкой, однако все равно пачкался.

Мысли о графите увели его в предсказуемом направлении. Себастьян сам не понял, в какой миг достал всё и принялся машинально-быстрыми движениями рисовать. Это было не только единственное, что он умел, но и, пожалуй, единственное, чем в действительности хотел заниматься. Рисовать то, что попадается на глаза – вот как сейчас. Отрешиться от многоголосого гула и нетрезвых смешков, изображая на черновом куске бумаги разношерстную публику, собравшуюся здесь этим вечером. Всё это было, конечно, не рисунками – так, наброски с нарочито грубыми разметками морщин и заштрихованными впадинами щёк. В набросках, тем не менее, безошибочно угадывались люди, которых художник изображал.

У стойки Себастьян приметил интересную фигуру. Приличные девушки не шляются по кабакам поздним вечером, но и на проститутку эта особа не очень походила: простенькое, довольно закрытое темное платье, по фасону близкое к наряду пуританок, перчатки и накидка с капюшоном. Рыжие волосы, какие обычно описывают избитыми эпитетами вроде «бушующее пламя» и «червонное золото», были кое-как закреплены шпильками на затылке, но из пучка буквально на глазах выбивались короткие пряди, вьющиеся мелкими колечками. Насколько он видел с такого расстояния, девушка была довольно хорошенькой, однако не ее внешность привлекла внимание. Руки, затянутые в черные перчатки: пальцы левой легонько постукивают по спинке грубо сколоченного стула, а правой – теребят одну из складок верхней юбки.

Руки выдавали ее Себастьяну, как его собственные выдавали в нем аристократа. Руки выдавали ее так же, как испытующе-внимательный взгляд, скользящий по посетителям трактира.

Перевернув листок, он сплошными линиями наметил колокол юбки, переходящей в тонкую талию и небольшую грудь; несколькими вертикальными штрихами расчертил складки одежды. Этот набросок был более детальный. Девушка, разумеется, заметила столь пристальное к себе внимание, и улыбнулась, вопросительно вздернув бровь. Улыбка у нее была на редкость… шкодная. Слово крайне подходило этой особе.

Себастьян не подошел к девушке по одной причине: знал, что она сама к нему подойдет.

– Вы должны знать, милорд, что смотрите на меня дольше, чем позволяют приличия, – нимало не смущаясь, рыжеволосая девушка опустилась на стул – разумеется, придвинув его поближе к стулу Себастьяна. Она не казалась неуклюжей, но и изящества в ее движениях тоже не было. Речь ее была довольно-таки правильной, однако в голосе не обнаружилось ни придыхания, ни особого кокетства.

– О каких приличиях вы толкуете, мисс? – Себастьян тоже улыбнулся. – Я всего лишь бедный художник… у которого вам толком и своровать нечего.

Девушка растерялась на несколько секунд, но убегать не спешила. И улыбочка никуда не делась.

– И даже сердце?

– Сомневаюсь, что вы за этим здесь, мисс, – пробормотал он, с интересом художника разглядывая ее лицо, чуть округлое и юное, с тонкими яркими губами и плебейским курносым носом. Лицо скорее простолюдинки, чем благородной дамы: Себастьян был уверен, что под слоем пудры ее кожа усыпана веснушками. Но большие глаза под хмурыми изломами бровей, обрамленные золотистыми ресницами, были бесспорно красивыми. К тому же, желтого цвета – таких ему не приходилось видеть раньше.

– Так ты действительно думаешь, что я – воровка? – негромко уточнила девушка.

– Я не думаю. Знаю. Для меня это не намного сложнее, чем отличить проститутку от прачки.

– Тогда я тоже не думаю, а знаю, что ты – аристократишка. У меня глаз-то наметан, если я воровка.

Речь ее была, пожалуй, слишком правильная для какой-нибудь горничной. Несомненно, она была девчонкой, а не переодетым парнем… Однако вела себя как мужчина: прямая, как метла, и кокетничает явно без особого удовольствия. Это напоминало Себастьяну его сестру, Мэгделин, выросшую в окружении мужчин. Мэг всегда отличалась излишней прямолинейностью и недостатком женственности; если бы не красота и умение пускать пыль в глаза, отцу навряд ли удалось бы сбыть ее с рук.

– Раз уж мы оба проявляем столь недюжинную сообразительность, сделаем вид, что поверили друг другу? – невозмутимо предложил он. Девушка помолчала какое-то время, буравя его своими глазищами. Видимо, взвешивала в уме вероятность того, что странный парень заорет во все горло «Держи воровку!» или что-то вроде того.

– Видали мы бедных художников. Они побольше тебя пообтрепались.

– О… это? – Себастьян небрежно одернул кружевную отделку на рукавах белой сорочки. – Небольшой маскарад с целью заработать на жизнь. Вот только придется прибрать костюм на некоторое время и заняться рекомендательными письмами… вы случайно подделкой документов не занимаетесь? Я не останусь в долгу и напишу вам отличный портрет.

Она фыркнула и покачала головой.

– Ну, нет так нет, – он картинно развел руками. – Что ж… позвольте мне собрать в кучу остатки хорошего воспитания, мисс, и полюбопытствовать насчет вашего имени?

– Отем.

– Отем? Как «осень»?

Взяв карандаш, он по буквам вывел на краю исчерканного листа слово «осень».

– Нет, – она криво нацарапала «Отем» рядом с его каллиграфической надписью. – Как произносится, так и пишется.

– Занятно, – протянул Себастьян, допивая уже почти остывший глинтвейн. – Но мне, пожалуй, по душе «осень». Оно… хм… идет к твоим глазам.

– Постыдитесь, милорд, – и снова лишь намек на кокетство; по-видимому, для этой девушки подобный намек был пределом. – Будь у меня веер, как у какой барышни, – стукнула бы вас им! Не смущайте невинную девицу своими приставаниями…

– Не заговаривай мне зубы, Отем, и положи руки так, чтобы я их видел, – рассмеявшись, посоветовал он. С невиннейшим выражением лица она сложила руки перед собой, по-прежнему скрытые черной тканью перчаток, чуть потрепанных при близком рассмотрении. – И прекрати называть меня милордом, ради всего святого.

– А как же мне тебя называть?

– Макс.

Она смешно вскинула брови. Руки воровки, живущие своей жизнью, даже на миг перестали катать графитовую палочку туда-сюда.

– Поди-ка, какой-нибудь Максимилиан?

В числе излюбленных присказок папаши было «Басти, паршивец! Вина за твоё имя лежит на матушке, упокой Господь ее душу». Мать, наполовину француженка, перед смертью успела дать своему сыну труднопроизносимое имя «Себастьен Максимильен», здорово режущее слух в сочетании с шотландской фамилией. Так что девчонка была не так уж и не права; впрочем, дело было не в «Максимильене». Сокращение от фамилии Максвелл ложилось на язык как родное имя.

– Просто Макс.

Отем пристально взглянула на него, словно бы надеясь поймать на лжи. Себастьян невозмутимо смотрел в ответ, ухмыляясь краем рта.

– Что ж, просто Макс… скажи, зачем тебе рекомендательные письма, и я скажу, получишь ты их или нет.

~ 5

Стоя столбом посреди темной улицы, я еще раз спросил себя, что я здесь делаю. Ответ-то был, но такой, какой лучше бы не знать вовсе. Я ведь выпытывал у Вики график работы ее кудрявого дружка вовсе не из интереса ради.