– Ты отлично знаешь, что ты не взаправдашняя.

– Нет, взаправдашняя, – сказала Алиса и заплакала.

– Слезами делу не поможешь. От плача взаправдашней не станешь.

– Если бы я была не взаправдашняя, я бы тогда не умела плакать!

– Уж не хочешь ли ты сказать, что плачешь настоящими слезами?

Я знаю, что все это понарошку, – подумала Алиса, – и поэтому плакать – глупо.

(с) Льюис Кэрролл, «Алиса в стране чудес».

Ты должен найти решение в себе самом — почувствовать, что будет правильно. Научись доверять себе.

(с) Дэниел Киз, «Цветы для Элджернона»

Интерлюдия 0

Себастьян никогда не мог похвастаться крепким сном; его приучили вставать едва ли не вровень с полоской рассвета на горизонте. После нескольких лет бродяжничества не мог хвастать и сном долгим; это были времена, когда поздним вечером работа только начиналась.

«Это был другой человек, – сказал себе Себастьян, без особой радости глядя в наполовину пустую тарелку, – никчёмный. Неправильный».

«Правильно» было словом, определяющим нынешнее течение его жизни. Прежде чем что-то сделать, следовало думать о репутации и прочей подобной мишуре: отец воспитывал их с Ричардом так, словно они были не провинциалами средней руки, а расфранченными лондонскими лордами, из которых, говаривали, сплошь составлен двор короля Карла. Себастьян никогда не был при дворе (у отца попросту не было средств, чтобы отправлять детей ко двору), но, пожив в Лондоне, понял, что слухи были либо безнадежно устаревшими, либо преувеличенными.

«Не все ли равно, что обо мне будут говорить обитатели соседних имений, столь же невозможные снобы-провинциалы, сколь и папаша?»

Морщась с неудовольствием, Себастьян все же постарался отогнать неуместные мысли. Если бы было все равно, в смежной спальне не обреталась бы дочь лорда Холстеда, что б тому пусто было за такой дар. Да Себастьяна и вовсе бы не было в поместье отца – отсыпался бы сейчас (ранняя пташка или нет, а усталость берет свое), или учил бы очередного из бесконечной вереницы детишек Рут стрелять из лука. Или…

Он вздохнул и, с отвращением отодвинув от себя тарелку, покинул столовую. Портрет прадеда, в былые времена важного вельможи при дворе Елизаветы I, словно бы твердил постылое «Правильно» почти забытым старческим голосом. С недвижимых губ эта мантра срываться никак не могла, разве что притаиться, как в засаде, в их изгибе, или же в глубине узких серых глаз…

Хороший, должно быть, художник был. Ему до подобного мастерства еще расти и расти, особенно с поправкой на то, сколько времени кистей в руках не держал.

– Нэнси, – поднявшись на второй этаж, Себастьян негромко окликнул служанку, вышедшую из отцовской спальни и аккуратно прикрывшую за собой дверь. Та чуть вздрогнула и отвесила неуклюжий поклон: – Как он?

– Его светлости сегодня на порядок лучше, сэр, – Нэнси позволила себе заискивающе-робкую улыбку. Он даже смог улыбнуться в ответ, холодно и неохотно. Нэнси, как и прочая здешняя челядь, не испытывающая особой любви к «его светлости», все же искренне желала тому пойти на поправку. Себастьян не был ни совестлив, ни всепрощающ, и желать отцу лишнего здоровья не спешил.

– Я зайду к нему, а ты иди в столовую, – сам вид веснушек на лице девчонки бередил душу и выводил из себя, – да следи за сохранностью бренных останков фамильного серебра.

– Сию секунду, сэр, – Нэнси заторопилась вниз; среди прислуги действительно завелся нечистый на руку. Теперь Себастьян мог бы без особых усилий вычислить вороватого слугу, но не имел особого желания возиться с этим. Проще было дождаться, пока особо прыткие доложат на своего обогатившегося товарища управляющему Тревору.

Перестать воспринимать прислугу как людей, равных себе – вот это было сложнее.

– Басти, мальчик мой, – проговорил отец почти радостно. «Мальчик мой», подумать только.

«Да, Роберт, теперь ты радуешься при виде меня. Ведь настоящая твоя радость и гордость между вторым и третьим кувшином вина рухнула с лошади и свернула себе шею…».

Ему, конечно же, не хватало духу сказать это вслух – отец заслужил и более жестоких слов, заслужил сполна, однако… он умирал, слабел на глазах; он травил всех своим видом, словно ядом, ведущим не к болезни или смерти, но к чувству брезгливой жалости. Себастьян был едва ли не в ужасе, впервые увидев его немощным и абсолютно седым – неужели за пять лет можно превратиться из мужчины в старика? «Нет, – поспешил он себя разуверить, – его просто болезнь сжирает. И поделом».

– Здравствуй, отец.

Себастьян опустился на стул рядом с постелью, не дожидаясь приглашения, – приятно было понимать, что он уже практически хозяин этого дома и всего, что в нем.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он с умеренной долей участия в голосе. – Надеюсь, Нэнси не наврала с три короба, когда говорила, что тебе лучше?

Себастьян стал достаточно циничен, чтобы без особых мук совести признать в себе лжеца и лицемера. Кто бы мог подумать, что циникам не чужда наука лицемерия?

– Ты знаешь… правда, мне гораздо лучше сегодня, – заверил отец почти бодрым голосом.

«Себя ты убеждаешь, или меня? – подумалось Себастьяну с изрядной долей ехидства. – Не иначе как надеялся вечность править балом».

Да… в Римской империи, как рассказывал ему один из учителей, имелись особые рабы, единственной задачей которых было торчать позади триумфатора в разгар победного шествия и увещевать того фразой «Помни о смерти». Отцу бы тоже такой не помешал, да только никто из домашней прислуги не примет почетную должность увещевателя даже под угрозой получить плетей на конюшне. Кощунством посчитают – говорить такое господину; не дано простолюдину понять всю иронию… боже правый, да они и словато такого не знают – ирония.

– Надеюсь, ты все же пойдешь на поправку. Доктор Смит, – простецкая фамилия режет язык, слух, нутро, – говорит, что организм у тебя достаточно крепкий, особенно для твоего возраста.

Отец, начавший было отвечать что-то убедительное, надсадно закашлялся. Себастьян подавил волну гадливого злорадства, не положенного хорошему сыну, которого он собственно изображал.

– Отец, ты сегодня принимал лекарство?

– Да, да, – Роберт отмахнулся; от него не укрылось, что даже это движение давалось тому не без труда. – Ты лучше скажи-ка мне, Себастьян… неужто даже молодая женушка не может удержать тебя в постели в такую рань?

Определенно, эта сальная рожа сделала папашу почти таким, какой он был раньше. Но, по крайней мере, этот вопрос давал возможность излить часть скопившейся желчи.

– Много ли удовольствия – забавляться в постели с набожной девственницей?

Говоря по чести, именно в постели Лотта и была более-менее терпима, лишенная возможности ляпнуть очередную глупость и приносящая какую-то пользу. Себастьян успел отвыкнуть от жеманных девиц, затянутых в корсеты из китового уса и почитающих свой гардероб едва ли не пуще самого Господа; смириться с тем, что одну из них он заполучил в жены, оказалось непросто. Не то чтобы ему нужна была умная жена, просто Лотта оказалась слишком глупа даже для гордого звания «очаровательной дурочки».

– Жены нужны прежде всего для рождения сыновей, а потом уж для остального! – выдал отец фразу из числа своих коронных. – Будто бы я не понял, что ты втюрился в какую-то девицу, пока прохлаждался невесть где!

Себастьян вздрогнул. Душевной тонкости в его отце было еще меньше, чем в каком-нибудь конюхе, так что подобной прозорливости стоило удивиться.

– А раз не притащил ее с собой, – продолжал Роберт, не дав ему и слова сказать, – то не ровня она тебе была. Благо, не ославил семью на всё графство… додумался сделать правильный выбор…

– Правильный ли? – не удержавшись, спросил Себастьян мрачно.

«Правильно…» – шепчет могильная гниль, столь искусно оттиснутая в масляной краске.