– Ты не спишь, сын? – шепотом спросила она. И в ее тихом голосе, как мне почудилось, уже не было той холодной строгости, с которой она говорила со мной перед этим.

– Мам, я не сказал тебе… я сказал тебе, что… – начал было я, волнуясь и садясь в кровати.

– Я все поняла, сынок, – остановила она меня. – Я поняла, почему ты так сделал. Ведь ты не покупал таким образом бабушкино хорошее отношение? Ты сделал это ради нее самой. И наверное, ты правильно поступил. Потому что кроме честности есть еще и доброта. А точнее – милосердие. – С этими словами мама обняла меня. От нее так приятно, по-домашнему пахло – ее волосами, ее ночной сорочкой, немножко духами.

– Бабушка и вправду очень старенькая, – снова заговорила она, – и характер у нее изменился, и голова не так хорошо работает. Потому и относиться к ней надо не так, как к здоровым и молодым. Я сама об этом забываю. И ты правильно сделал, сын, что пожалел ее. А теперь спи, сынок.

Мама поцеловала меня и вышла. И я, как по волшебству, как по команде гипнотизера, в ту же секунду заснул. Заснул, наверное, самым счастливым в жизни сном.

Не скажу, что я стал с тех пор врать направо и налево и что я наплевал на свои правила. Нет, я по-прежнему старался говорить правду. По возможности. Но когда бабушка рассказывала мне в третий раз какую-то свою историю, я не говорил ей, что уже слышал это. Я притворялся, будто слышу эту историю впервые, и смеялся в смешных местах, хотя это было уже не так смешно, как в первый раз. А когда она спрашивала с беспокойством, не ел ли я сегодня в школьной столовой, где готовят, вероятно, немытыми руками – я говорил, что не ел. Хотя на самом деле ел. Но к чему ей зря переживать и тревожиться за меня? Ведь не мог же я привести к ней наших школьных поваров, чтобы они показали ей свои мытые руки.

Она успокаивалась и спрашивала задорно:

– Ну, сколько чертей в доме?

– Пятьдесят! – восклицал я весело.

– Пятьдесят один, – смеялась бабушка. – Одного чертенка не посчитал. Вот этого! – И она лохматила своими сухими пальцами мои волосы. И то ли волосы, то ли ее пальцы тихо шелестели, точно стрекозьи крылышки.

С раннего детства Ромка знал эту сосну, растущую во дворе их дома возле врытого в землю деревянного стола. Раскидистая, с толстыми надежными сучьями, она как будто специально была предназначена для лазания по ней. Пахнувший смолой золотисто-коричневый ствол, сучки и толстые ветки были прямо-таки отполированы мальчишескими ладонями и штанами.

Когда Ромка и его друзья играли в морское путешествие или в пиратов, стол становился палубой фрегата, а сосна, соответственно, мачтой, хотя и толстоватой. Ромка на правах капитана устраивался на верхней палубе с подзорной трубой – свернутой в трубочку картонкой. Матросы Бо́ча и Коврига располагались на нижней, то есть на скамейках, юнга Коле́сик – на корме с удочкой-хворостиной, а штурман Мака́пка, ловкий и цепкий как обезьянка, забирался на мачту. И если день выдавался ветреный, сосна шумела и трепетала, точно настоящие паруса, а капитан хриплым голосом выкрикивал команды, тогда и притоптанная трава вокруг, и асфальт перед домом становились бурлящей поверхностью океана, а дом и соседнее здание чуть дальше – торчащими из пучины скалами. И только глухой не услышал бы при этом грохот прибоя о камни, крики чаек и плеск волн под бортом корабля. Впереди мальчишек ждали самые захватывающие приключения…

Бывало, они затаскивали на борт судна, подталкивая сзади и маня куском булки спереди, длинноногую дворовую собаку Мумбу, и та, прижавшись брюхом к столу-палубе, героически сносила тяготы долгого путешествия. Лишь бровями подергивала да косила настороженно глазами по сторонам.

А еще Ромкина команда любила и просто так сидеть на толстых ветках сосны, подобно птицам. По замыслу Ромки между двумя самыми мощными ветвями приколотили четыре доски, и получилось что-то вроде наблюдательного пункта, который при желании легко превращался в кабину самолета.

Если это был самолет, то Ромка подробно расписывал остальному экипажу, где они сейчас летят и что под ними, и когда надо, давал команду сбрасывать бомбы – сосновые шишки. А если их подбивали, то приходилось прыгать с парашютами с километровой высоты. После чего, уже на вражеской территории, они действовали под Ромкиным командованием как диверсанты.

Ромку слушались. Мальчишки безоговорочно признавали в нем вожака. За что – об этом они вряд ли задумывались. Возможно, за его силу и храбрость. Он мог, например, спрыгнуть на землю с половины высоты сосны, чего никто другой повторить не решался. Если же случалась схватка с шайкой пацанов из другого района, Ромка первым, несмотря на количество противников, бросался в драку.

Но, скорее всего, его признавали главным за его замечательную способность: чуть ли не каждую минуту в его голове рождались десятки идей и фантазий. Он постоянно придумывал новые игры. Силой воображения он переносил приятелей то в Арктику на дрейфующую льдину, то в пустыню, а то и вовсе на другую планету.

Когда требовалось, он был решительным и даже суровым. Но, как и полагается истинному командиру, он о своих подчиненных заботился, следил, чтобы они не ссорились, чтобы Боча, например, не задирал более слабого Макапку.

– Губки кра-а-асные, личико не-е-ежное, ручки бе-е-елые, – противным голосом тянул, бывало, Боча, дразня симпатичного Вадика. – Девица-раскрасавица!

Для Макапки не было ничего обиднее такого сравнения. У него даже слезы выступали на глазах от жгучей обиды. Иногда он не выдерживал и бросался на оскорбителя с кулаками, зная, что ему достанется.

Макапка (Вадька Макапьев) был из интеллигентной семьи и действительно отличался ладным сложением и красивым, почти девчоночьим лицом. Но характер у него был совсем не девчоночий. А еще он всегда первым подхватывал новые идеи Ромки, потому что тоже был выдумщиком и мечтателем. Предложит, например, Ромка играть в альпинистов, покоряющих Джомолунгму, которой временно становился один из расположенных поблизости гаражей, Макапка тут же подхватит: мол, надо образовать связку, то есть всем привязаться к одной веревке. Связка – это когда все отвечают за каждого. И кто-то непременно должен сорваться с кручи, а остальные – удерживать его над пропастью, как это принято у альпинистов. И еще обязательно водрузить на снежном пике флаг.

Как и Ромка, Вадька любил читать, но больше читал всякую заумную литературу: энциклопедии, справочники, тогда как Ромка предпочитал книжки о путешествиях. Остальные вообще ничего не читали. Да и телевизор почти не смотрели, потому как большую часть времени проводили во дворе.

У Макапки была сестра Лиля, на год младше его и еще более красивая. Всякий раз, когда Ромка видел, как она, тоненькая, будто невесомая, со скрипкой в черном футляре, направляется в музыкальную школу, он забывал, что он суровый командир, и в душе у него рождалась нежная и немного печальная мелодия, какую, должно быть, исполняла на своей скрипке Лиля.

Глядя на Макапку, он всякий раз дивился, замечая в лице приятеля милые черты его сестрицы. Особенно в улыбке: улыбался Вадька точь-в-точь как Лиля.

Может быть, из-за этого сходства Ромка всегда брал его под свою защиту.

– Заткнись, Боча! На себя посмотри! – обрывал он задиру, когда тот чересчур донимал ранимого Макапку.

– А че мне на себя смотреть? Я на девчонку не похож, – ухмылялся тот.

Надо признать: на девчонку он походил меньше всего. Ушастый, лобастый, с носом-картошкой, от загара почти черно-лиловый, как баклажан, он скорее смахивал на отпетого хулигана. Таковым он и слыл во дворе. Но Ромка считал его не хуже и не лучше других.

Бочей его прозвали из-за брата, так как его старший брат тоже был Боча. А тот, скорее всего, получил это прозвище оттого, что часто засиживался в пивном баре и выпивал по восемь кружек пива за один присест. Старший Боча успел уже и в армии послужить, и на зоне год отсидеть. От него Боча-младший нахватался всяких блатных словечек и друзей своих называл не иначе как «кореша́». Или еще – «корешки». Но Ромку он уважал и обычно слушался.