– Жалко мне твою бабушку, вот что, – заявил он.

Вот-те раз! Не меня ему было жалко, что я ни за что оказался виноватым и отверженным, а жалко бабушку Раю, которая все это учинила и даже родителей моих обидела ни за что.

– Может, ты тоже думаешь, что я спер ее авторучку? – хмуро спросил я.

– Спер, не спер – какая разница? – отвечал приятель.

– Как это – какая разница?! – возмутился я.

– Твоя бабушка – так или не так – все равно мучается. И наверное, посильнее, чем ты.

– Но она же сама виновата!

– Она этого не знает, значит, не виновата, – странно объяснил Санька. – Разве она виновата, что у нее испортилась память?

– Посмотрел бы я на тебя на моем месте, – проворчал я.

Санька прошелся передо мной взад-вперед, прямо как какой-то великий мыслитель – Сократ или кто там еще?..

– Слушай, – сказал он наконец. – Тебе что, трудно сказать, что это другая ручка?

– Но это же никакая не другая! Это именно ее родная ручка! – воскликнул я. – Ее и ничья больше.

– Ну и что? А ты скажи так, как она думает.

– То есть наврать?

– Наври.

– Ну, нет! – покачал я головой. – Не стану я врать. Почему я должен врать? Да еще на себя же навирать! Я вообще никогда не вру! Тебе это известно. Не в моих это правилах.

– А это и не вранье совсем, – спокойно возразил Санька. – Вот если бы ты что-то стащил втихую, а говорил бы, что не брал – это и есть самое вранье. А если ты не брал, а говоришь, что взял – какое же это вранье?

– А что же это такое?

– Не знаю, но точно не вранье. Ты же сам на себя принимаешь вину, себе хуже делаешь, а не кому-то.

– Нет, как это ни назови, а мне это будет противно.

– А бабушке Рае каково? Представь себе. Она думает, что ты ее обдурил.

– Но она же сама вино… – начал было я, но заметил, что повторяюсь. – Ну, допустим, – предположил я. – Допустим, я скажу, что подменил ее авторучку. Ну, а где же ее настоящая ручка? Как я смогу ее вернуть?

– Очень просто. Скажи: потерял.

– Ну, совсем ты из меня дурака делаешь, – выразился я бабушкиными словами.

– Хочешь – скажи, что я потерял, – предложил друг. – Ты как бы дал мне ее посмотреть, а я и потерял. Вали на меня, мне привычно.

– Так еще хуже, – пробормотал я. – Нет, не стану я врать!

– Ну и дурак.

– Если бы у меня была такая бабушка, я бы все для нее сделал, даже наврал бы, – сказал Санька, когда мы расставались. И, признаться, эти его слова подействовали на меня сильнее, чем предыдущие убеждения.

И все равно я долго еще колебался. Не постыдный ли это будет поступок? И так ли уж нужно бабушке мое ложное признание? Так ли уж ей тяжело не общаться со мной? И в то же время я смутно ощущал, что именно я должен сделать первый шаг навстречу.

Прежде, чем пойти к бабушке, я долго настраивался и подыскивал подходящие слова. Наконец, набравшись решимости, я негромко постучал в ее дверь.

– Да, – донесся бабушкин чуть хрипловатый голос.

Тихо ступая, я вошел в комнату. Бабушка сидела у окна в своем голубом халате и держала перед лицом раскрытый журнал. На меня она даже не взглянула.

– Бабушка… – пробормотал я после минутного молчания.

Она опустила на колени журнал и, прищурясь, внимательно, даже как-то пытливо посмотрела на меня взглядом кардинала.

– Бабушка, я пришел сказать… – еще нерешительнее промямлил я. Приготовленные слова как будто застряли у меня в горле и никак не выходили.

– Подойди сюда, – протянула бабушка мне свою сухую бледно-желтоватую руку со сморщенной кожей.

Я подступил к ней, и она взяла меня за руку, продолжая всматриваться в мое лицо. Ей как будто нравилось это мое смущение и моя растерянность.

– Бабушка, та твоя авторучка…

– Ну?

– Я… я ее потерял, – выдохнул я наконец.

Опустив голову, я разглядывал коврик перед бабушкиной кроватью и чувствовал, как лицо мое горит от стыда.

– Я знала это, – промолвила бабушка спокойно. – Ты принес мне другую. Думал, что я со своим слабым зрением и плохой памятью не замечу. Если бы ты сразу признался: я потерял, бабушка, прости, – я бы совсем не сердилась. Я и так отдала бы тебе ту авторучку. Зачем она мне? Мне уже и писать тяжело. Да и некому писать… Но хорошо, что ты хоть теперь признался.

Я чувствовал, что теперь уже горят и мои уши. Я уже и сам не знал в эти минуты, где правда, а где ложь, вру я сейчас или врал раньше.

– Ты простишь меня? – только и выговорил я. И в глазах у меня было мутно.

Бабушка погладила меня своей теплой сухой ладонью, как будто даже тихо-тихо шелестящей, точно крылышко стрекозы.

– Считай, что уже простила, – сказала она. – Ну что, будем опять дружить? – спросила она, приобняв мои плечи.

Я кивнул.

– Вот что, Леша, – твердо произнесла бабушка. – Давай забудем ту чертову авторучку. Пропади она пропадом. Дело не в ней, а в нас самих. В том, как мы друг к другу относимся, насколько друг перед другом честны. Верно?

Я снова кивнул.

– Ну! – совсем уже задорно бабушка потормошила меня. – Ну-ка скажи быстро: сколько чертей в доме?

– Семьдесят, – сказал я.

– Точно. Угадал!

Мне тоже стало вдруг весело и легко на душе. И подумалось, что, вопреки моим правилам, честность – это все же не самое главное на свете. Главное – это что-то другое.

В тот вечер бабушка была весела, как в прежние времена, шутила за столом, так что мама с папой снова недоуменно переглядывались. И Марина с Лизой тоже переглядывались, ничего не понимая.

Когда я уже лежал в своей постели, а Лиза и Марина, похоже, крепко спали, в комнату вошла и присела на край моей кровати мама. По ее напряженным движениям я догадался, что она все уже знает – про мое «признание», – и что меня сейчас ждет еще один тяжелый разговор. Может, даже более тяжелый, чем с бабушкой.

Конечно, самое простое было – все честно рассказать маме. Ведь я всегда ей все честно рассказывал. Но… я боялся, что не смогу все объяснить как надо, чтобы она поняла меня. А как могла она понять мою сказанную бабушке неправду, если всю мою жизнь учила меня говорить правду?

Да, в общем… словом… я соврал и ей. Мне было гадко, у меня все горело и корчилось внутри, но я все же соврал. Я повторил то, что говорил бабушке – что я потерял ту авторучку и, чтобы не огорчать бабушку, принес ей другую, похожую, которую мы с Санькой нашли у него дома. А потом якобы я уже не мог признаться, так как… уже не мог… уже поздно было признаваться…

– Леша, – проговорила мама и даже отодвинулась от меня, как если бы увидела вместо меня какого-то другого, чужого человека. – Леша, у твоего Саньки не могло быть такой авторучки.

– Была, – повторил я упрямо, как бабушка. – Санька еще давно выменял ее у Кольки Пасса на пять значков.

Ступив на путь лжи, человек, оказывается, вынужден лгать снова и снова, потому что одна неправда автоматически тянет за собой другую.

– Сын, я ничего не понимаю, – произнесла мама таким упавшим голосом, что мне захотелось сейчас же обнять ее и во всем признаться, но я удержался от этого, тем более что я считал себя уже достаточно большим, чтобы проявлять такие порывы. – Я не понимаю, что происходит в нашем доме… Не понимаю, что происходит с тобой…

Она встала и вышла из комнаты, оставив меня одного.

Я лежал, и мне было очень не по себе. И очень за себя противно. И я ругал мысленно Саньку за его дурацкий совет, из-за которого я помирился с бабушкой, но поссорился с мамой. Может быть, даже на всю жизнь. Возможно, мама уже никогда не будет меня уважать.

Мне хотелось вскочить, прибежать к ней и выложить ей все начистоту, а там будь что будет.

«Хорошо Марине с Лизой, – с завистью думал я про сестер, – спят себе без всяких забот. Никакие авторучки их не волнуют».

Не знаю, как долго я не спал, может быть, даже полночи. И мама, наверное, тоже не спала. Потому что когда она снова вошла в комнату, вид у нее был совсем не сонный.