И вот мы отправлялись – бабушка, я и Санька – на заготовку этого самого зверобоя. Мы шли на окраину поселка, где вдоль высоковольтной линии росло море всяких трав и цветов. Часто с нами увязывался и пес Горыныч, который смотрел на бабушку с таким же уважением, как и Санька. Зверобой он не собирал, зато весело носился взад-вперед и валялся в густой траве. Любил и в зверобое поваляться, видимо, чуял его целительные свойства.

Бабушка обычно несла большую сумку для лекарственной травы, а мы с Санькой бегали по сторонам дорожки с ножницами. Завидев золотистый пук зверобоя, мы наперегонки бежали к нему, срезали и бегом несли бабушке. Однажды я принес по обыкновению охапку зверобоя, а Санька что-то все возился за кустами. Я уж думал: вот, надыбал небось целую зверобойную плантацию, сейчас бабушку завалит зверобоем. А он нет – подходит и что-то как будто прячет за спиной. И вдруг… к моему великому изумлению, к моему даже остолбенению, вручает моей бабушке… букет цветов! Ромашек, колокольчиков, лютиков. Я не верил своим глазам. Чтобы Санька дарил цветы?! Санька, который, я уверен, никому, даже своей матери на Восьмое марта, – ничего не дарил! Санька, которого все считали главным хулиганом во дворе!.. Это было что-то невероятное.

А вот бабушка Рая вроде не сильно и удивилась.

– Спасибо, – говорит, – Саша. Ты настоящий кавалер.

Иногда мне казалось, что бабушка Рая владела каким-то колдовством или, по крайней мере, гипнозом – умела так воздействовать на людей, что при ней они старались быть лучше. Также и мои родители, я замечал, при бабушке вели себя по-иному. Без нее они, случалось, ссорились. Наверное, в любой семье такое бывает. Но при бабушке… – нет, при ней они не ссорились ни разу. Наоборот, были очень вежливы друг с другом, а уж с ней – тем более. И мы с Мариной тоже старались поменьше ссориться.

При бабушке, пока она гостила у нас, все мы говорили друг другу по утрам «Доброе утро», а перед сном – «Спокойной ночи». Хотя обычно это говорила только мама нам с Мариной и Лизой.

Также бабушка требовала, чтобы я ходил в школу с носовым платком в нагрудном кармане, а Марина – в отглаженном платье и тоже с платочком. И мы ее слушались, хотя никто другой не заставил бы меня носить этот дурацкий платок. Конечно, в школе я мог бы убирать этот платок в карман брюк, но я этого не делал, потому что бабушка могла об этом спросить, а врать – это было не в моих правилах.

Сама бабушка была очень во всем аккуратной. Каждое утро она начинала с того, что тщательно расчесывала в комнате перед зеркалом свои длинные волосы. Я видел в приоткрытую дверь, как она складывала затем пряди волос на затылке в замысловатый завиток, напоминающий морскую раковину, и закрепляла его шпильками и полукруглым гребнем. Волосы ее из-за седины казались перламутровыми. Только после этого она шла в ванную умываться и чистить зубы.

В те дни, что у нас гостила бабушка Рая, даже мой отец не задерживался на работе, а спешил домой к ужину, поскольку бабушка любила, чтобы вся семья собиралась за столом. И это, надо сказать, было здорово – собраться всем за столом, всей семьей. Вместе с бабушкой нас получалось шестеро. И никогда у нас за ужином не звучало столько шуток, смеха, как при бабушке Рае.

Кстати, если после ужина оставались косточки, она просила их не выкидывать, а складывать на бумажку, чтобы я потом отнес их Горынычу.

– Скажи вашему Змей-Горынычу, что это от нашей семьи ему гостинец, – шутила она. – Я думаю, он будет в остро́ге.

«В остроге» – это у бабушки означало «в восторге». Иногда она произносила: «в остроге́», что выходило еще забавнее. Мы все знали этот бабушкин семейный анекдот.

Теперь уже не выяснить, байка ли это или произошло на самом деле. В общем, некий молодой человек (может быть, из бабушкиной родни) написал родителям, что встретил хорошую девушку и готов к ней посвататься. Родители ответили телеграммой: «Сватайся мы восторге». Но на телеграфе слова немного перепутали, и молодой человек получил послание: «Спасайся мы в остроге» (то есть в тюрьме).

Этот анекдот, сколько бы бабушка его ни рассказывала, непременно вызывал общий смех.

Вместе с тем, бабушка Рая могла быть и очень строгой – такой строгой, что даже наши родители ее побаивались. Не говоря уже о нас с Мариной и Лизой. Недаром она когда-то работала завучем в школе. А завучи, понятное дело, и должны быть строгими, когда это надо. Иначе какие же они завучи, если их никто не будет бояться? (По крайней мере, тогда я так считал.)

Бабушка никогда не повышала голоса, но могла сказать так, что невольно поежишься.

Она к тому же терпеть не могла повторять два раза одну и ту же просьбу. Скажет, например, моей сестре:

– Мариночка, помой, пожалуйста, посуду.

А Маринка, как обычно говорила маме, не торопясь что-то делать, так и бабушке говорит:

– Сейчас, бабушка.

А сама продолжает заниматься чем-то своим. Проходит минут десять или двадцать. Марина слышит звяканье посуды. Прибегает в кухню:

– Бабушка! Зачем ты моешь? Я же сказала, что помою.

– Спасибо, внученька, уже не надо.

– Ба-а-абушка-а… Дай мне помыть.

– Нет, спасибо, дорогая. Я тебя звала полчаса назад. Ты не пришла. Теперь я уж сама справлюсь.

– Ба-а-абушка-а… Ну пожа-алуста!

Но бабушка в таких случаях была непоколебима. И вообще, если она что-то решила, ее невозможно было переубедить.

Помню, она на что-то обиделась и в тот же день собрала вещи и уехала, как мама и папа ее ни отговаривали. А потом мама, с покрасневшими от слез глазами, поехала за ней следом, чтобы просить прощения. Вернулась она уже без слез и рассказала нам, что бабушка встретила ее хорошо, сказала, что уже не обижается, и была с ней веселой и ласковой. Но приехать к нам обратно наотрез отказалась – до следующего раза.

Но могла она и совсем не простить. Я знал по маминым разговорам с отцом, что бабушка вот так разошлась со своим мужем – моим дедушкой. Он чем-то ее обидел, а она не простила, как он потом ни каялся.

Для меня до сих пор загадка, как в одном человеке могут сочетаться такая веселость, шутливость, задор и такая прямо-таки железная твердость. Но как ее шутливость, так и эта твердость одинаково служили предметами моей гордости за бабушку перед друзьями. Пересказывая им бабушкины шутки и смешные истории, я рассказывал порой и о проявлениях ее железной воли. И мои приятели уважительно переглядывались и почесывали затылки. Особенно восхищался Санька.

– Везет же тебе, что у тебя такая бабушка! – восклицал он.

– Тебе бы с ней несдобровать! – уверял я его. – С ней твое вранье не прошло бы. Она этого стра-а-ашно не любит.

– А я бы ей и не врал.

– Но своей же матери врешь.

– Мать – это мать, а бабушка Рая – это бабушка Рая, – как-то туманно ответил на это приятель.

Бывал несколько раз и я у бабушки Раи в гостях. Она жила в крохотной комнатенке большущей коммунальной квартиры. Мне запомнилась кухня, где помещалось пять или шесть газовых плит, по числу семей, и все плиты, кроме бабушкиной, были ужасно грязными. А еще меня, конечно же, впечатлили висящие на стене за дверью комнаты дедушкина шинель и армейская фуражка. В этой шинели и фуражке дедушка вернулся с войны, и тогда как раз они с бабушкой и познакомились.

И фуражку, и шинель бабушка хранила как память.

Между прочим, когда я уже стал взрослым, мне стало известно, что дедушка много лет каждый месяц присылал бабушке некоторую сумму денег, потому что у нее была мизерная пенсия. Отношения бабушки и дедушки для меня до сих пор – загадка. Иногда мне думается, что бабушка, может быть, и рада была бы простить своего мужа и не разводиться с ним. Или потом опять сойтись. Но ей не позволял это сделать ее чересчур твердый характер. В таком случае получается, что характер оказался сильнее ее самой и управлял ее поступками. И это подтверждается теми событиями, о которых я расскажу дальше.