В чемоданчике, с которым приезжала к нам бабушка Рая, было много разных интересных вещей. Некоторые из них бабушка давала мне посмотреть. Там был, например, маленький черный бинокль с ручечкой – театральный, как называла его бабушка. Он достался ей еще от ее мамы, моей прабабушки. Глядя через него в окошко, я мог как будто перед самым своим носом разглядывать воробьев и синиц, что прыгали на ветках растущей под окном рябины.

Имелся еще у бабушки маленький, с костяной ручкой и очень острым лезвием перочинный ножик. Карандаши им затачивались до острейшей остроты. А еще была авторучка, совершенно необыкновенная.

В те времена мы про компьютеры едва слышали, мобильных телефонов и всяких айфонов не было в помине, а писали мы на бумаге обыкновенными шариковыми ручками. Но бабушкина ручка была не шариковая, а чернильная. Чернила были залиты внутрь ручки. Сама же авторучка была темно-зеленая, как будто выточенная из зеленого камня. Но то была такая полупрозрачная пластмасса. Больше всего мне нравилось золотое перышко. При взгляде на это перо казалось, что и писать оно должно золотыми буквами. Нет, конечно, оно писало фиолетовым цветом, но все равно замечательно. Даже капиллярной ручкой, которые тогда уже начали появляться, так красиво не напишешь. Правда, надо было подождать, чтобы буквы просохли, иначе они могли размазаться. Однажды я все домашнее задание по русскому языку написал бабушкиной ручкой, и учительница была сильно удивлена и даже оценку мне повысила за аккуратность – до «пятерки», хотя я и сделал две ошибки.

Ах, как мне хотелось взять эту авторучку в школу, чтобы похвастаться перед ребятами! Но я не решался об этом и заикнуться. Я знал, что бабушка любит, чтобы ее вещи сразу же ей возвращали. Как-то раз она дала Марине этакую длинную картонную трубочку, вроде катушки, с намотанными на нее нитками разных цветов. Марина сделала какие-то вышивки на платьях своих кукол, а нитки после этого остались у нее в ящике шкафчика. Бабушка на другой день эту катушку нашла, положила на место в чемоданчик и больше Марине не давала.

В какой-то год бабушка Рая к нам долго не приезжала, хотя и обещала приехать. Тогда моя мама сама к ней поехала. Оказалось, что бабушка приболела.

Когда же она наконец приехала, мы все обратили внимание, что она стала худее и говорила как будто тише. Голос ее шелестел, точно сухой осенний листок.

– Я нынче как вобла сушеная, – грустно шутила она над собой.

Иногда к ней все же возвращалось ее задорное настроение, и она спрашивала у меня:

– Ну что? Сколько чертей в доме?!

– Тридцать пять! – тут же отвечал я, тоже веселея.

– Угадал! Так вот: сегодня мы с тобой и с Мариночкой идем в кино. Я узнала: сегодня показывают замечательный детский фильм. И Саню твоего возьмем. На тебе деньги – беги за билетами.

В кино мы пошли не просто так, а вырядившись. На бабушке и сестре были широченные, найденные на антресоли шляпы, которые бабушка называла «шляпопо», а на мне и Саньке – мексиканские сомбреро, сделанные из бумаги бабушкиным способом. Все прохожие на нас оглядывались, пока мы шествовали к кинотеатру в таком виде, и это так веселило бабушку, что она даже останавливалась время от времени, чтобы вдосталь насмеяться.

– Я сегодня просто в остроге́! – говорила она после фильма.

Однако бывали дни, когда бабушка была совсем не «в остроге́», а сидела целый день в маленькой комнате, печально склонив свою седую голову, или вовсе лежала.

Мои родители не раз предлагали бабушке переехать к нам насовсем. И мы с Мариной тоже присоединялись:

– Бабушка, переезжай к нам, пожа-а-алуйста!

На что бабушка Рая повторяла одно: «Старые деревья не пересаживают».

Как-то проходя мимо комнаты родителей, я услышал негромкий разговор и сразу почему-то догадался, что он касается бабушки.

– …Газ может оставить… опасно, – едва слышался глухой голос отца.

– Мне тоже было бы спокойнее, если бы она была рядом, – звучал более звонкий голос мамы.

Из этих обрывков беседы я понял, что у бабушки здоровье никак не налаживается, хотя это и раньше можно было понять.

– Бабушка, а ты что, болеешь? – спросил я у нее осторожно, когда мы с ней играли вечером в шашки.

– Если старость считать болезнью, то да, – усмехнулась она.

Я посмотрел на нее как будто другими глазами и словно впервые заметил, какая она и вправду старенькая. Раньше я даже не задумывался над этим. Волосы у нее были сплошь седые, пепельного цвета, кожа на лице – вся как будто собрана в мелкие складочки, глаза влажные, точно она вот-вот заплачет (хотя на самом деле я ни разу не видел, чтобы она плакала). Мне стало так жалко ее, что, выиграв у нее партию, я совсем не обрадовался, а наоборот – огорчился.

Помню, мне тогда еще подумалось: а каким в старости буду я? Может быть, ворчливым и безобразным, так что меня будут бояться дети. Или смешным. А может, буду таким же шутником, каким бывала бабушка?

В те дни, когда бабушка себя неважно чувствовала и не выходила из комнаты, все в доме старались ступать тихо и говорить вполголоса, и никто не смеялся. Мама относила еду бабушке в комнату, а через какое-то время приносила обратно в целости. Две-три чашки отвара зверобоя – вот все, что она в такие дни принимала. «Не станешь же с ней играть в великана», – думал я, вспоминая, как бабушка кормила меня, больного, вылепленными из хлеба «бочонками».

Иногда бабушка, такая взрослая, капризничала, как я в раннем детстве, когда болел. Говорила, например, что не прочь бы попить киселя. Когда мама приносила ей сваренный черничный кисель красивого фиолетового цвета, бабушка заявляла, что он слишком жидкий, что мама, наверное, пожалела крахмала. Тогда мама делала напиток гуще, но бабушка сердилась, что теперь он «как желе».

– Ты из вредности сделала его таким густым, – утверждала она.

Мама едва не плакала, и в таких случаях мне было ее больше жалко, чем бабушку.

Санька, заходя ко мне, тоже удивлялся, что бабушка Рая встречает его не так приветливо, как раньше.

В конце концов бабушка Рая все же переехала к нам. Вместе с ней переехали, кстати, и дедушкина шинель, и его военная фуражка. Нынче они хранятся у меня как память и о дедушке, и о бабушке.

Когда бабушка стала постоянно жить у нас, то это оказалось не так здорово, как бывало, когда она приезжала погостить. Вся наша привычная жизнь теперь уже окончательно перестроилась под бабушку. Лиза из маленькой комнаты перебралась к нам с Мариной, и уже не только с раскладушкой, но и со своим письменным столом. Я теперь не мог когда угодно приводить друзей. Нельзя было шуметь.

– Тише, бабушка отдыхает! – шикала на меня мама.

Или:

– К бабушке не ходи, ей сегодня нездоровится.

Шутила бабушка реже, и то как-то невесело. Скажет иногда, чуть качая головой:

– Старый человек – как старомодное платье: и выкинуть жалко, и людям показать стыдно.

Помню такой случай. Как-то утром она пожаловалась:

– Уснуть вчера не могла. Безобразие! Устроили дискотеку! Допоздна эта музыка ужасная, визг, топот.

– Мама, ты о чем? – недоуменно спросила моя мама. – Какая дискотека? Где?

– Выше этажом. Прямо над моей головой.

– Да это сосед ремонт делает, сверлит что-то, уже не первый день.

– Никакой это не ремонт. Зачем ты говоришь мне неправду? Молодежь веселилась, я же прекрасно слышала музыку, хохот. У меня до сих пор голова просто раскалывается. – И бабушка, болезненно морщась, потерла виски.

– Я сегодня же скажу соседу, чтобы он так поздно не сверлил, – сказала мама.

– Лучше я скажу, – предложил отец.

Бабушка оглядела моих родителей своими блеклыми близорукими глазами.

– Зачем вы делаете из меня дурочку? – тихо, но очень внушительно проговорила она. – Зачем вы придумали какой-то ремонт, когда я отчетливо слышала, что надо мной была гулянка?

Мама с папой переглянулись и не стали спорить. Наверное, поняли, что разуверить бабушку им не удастся.