Момент истины скоро должен был наступить. Постучав дверным молоточком, Эбби с преддверием неминуемого, зажала руки в кулаки, выставляя их перед собой. Мы стояли в отрешённой готовности отсюда бежать. Никто не проронил и звука, пока большие белые двери поместья не открыл дворецкий, приглашая нас смело войти внутрь.

Светские убранства, что мы не привыкли видеть в своём поместье, тут же атаковали нас со всех сторон. Мы были одеты подобно господам, пусть плащи это и скрывали, но удобно оттого не было. Я ощущал себя сжатым этим большим холлом. С лестницы слева от нас, с мраморной, только подумать, лестницы, к нам спустился высокий и широкоплечий мужчина с двумя сионами за спиной. Я был падок до красных волос, наверное, эта черта во мне досталась от мамы, но они действительно были у него роскошны. И то не только из-за длины, что доставала до поясницы, а из-за лёгкости, с которой Омине парил вниз по ступеням, являясь, уточню, достаточно мускулистым мужчиной. Я уже ненавидел плащ, в котором он был. Гентийское отродье… Что ж, надо всему давать второй шанс. Если мы одни не справимся – пусть один из наших неписанных врагов сделает нам честь, и поможет решить тягостную ситуацию.

– Господин Роксофорд к вашим услугам, дорогие гости, – дворецкий, приняв наши плащи в одну руку, а кофту Эбби – в другую, проходит, вешает одежды, открывая широкий, такой же белый, как всё здесь, длинный шкаф, да продолжает свою дорогу к кухне, где явно готовилось что-то для завтрака.

Омине уже перед нами. Он улыбается из гостеприимства, из почтения к нам. Он бы не делал этого вне своего дома, такие эмоции наиграны, однако, они не менее ценны. Просто так без причины знать унижаться бы не стала, а это значит, что нас ещё во что-то ставят. Другое дело, что я вдруг начал подозревать, не может ли этот красноголовый быть причастен к случившемуся. Но после нашего разговора все мои выводы должны будут стать лишь пеленой задумчивости, что случается только с особо отчаянными людьми.

– Не стойте на пороге, приглашаю испить со мной чай. Как раз утренний, зелёный чай, заварили мне прекрасные слуги хозяина этого дома.

Уже за столом, промочив руки с мылом, мы поблагодарили за приём и, ни к чему не прикоснувшись, смотрели на Омине, медленно попивавшего из своей кружки этот свежезаваренный чай. Мне нравился запах, но сейчас было дело важней, надо было сообщить ту самую новость.

– Мальчики, вы пейте и ешьте, я сама расскажу господину Омине о том, зачем мы пришли. – Эбби была взволнована тем, что я, как всегда, решил взять всё на себя, но лишь она это подтвердила – свои переживания – как я обратил внимание гентас на себя:

– Омине, ты же с нашим папой управляешь кампанией. Ты ведь должен знать, что происходит?

– Милый мой, – Омине закидывает ногу на ногу под столом, поправляет кружевное чёрное жабо на шее, да отводит свои красные глаза смотреть на чай в расписной кружке. На каждой была ветвь вишни, а на чайничке посередине стола изображался порхавший высоко в небесах дракон. – Ты полон сюрпризов. – Его взгляд хитро и надменно смотрел теперь мне в душу. Его гнев был моим гневом, мой – ему до сих пор неизвестным обстоятельством, пугавшим его из-за молчаливости. – Благодаря моему участию эта кампания всё ещё держится на плаву. Будет печально, если я поменяю своё мнение и при всём замке, при матушке-королеве, выступлю с отрицанием своей здесь причастности. А я могу. Ибо, если это перейдёт за все рамки, мне не сносить головы, как предателю рода. Я пошёл против Роксонии и всех к ней приближенных, лишь бы Теновер смог организовать это перемирие. Глупая идея, но такая рискованная! А риск и выделяться – я очень люблю. – Моё внимание было всё на перстне с чёрным топазом, что Омине то и дело вертел на своём среднем пальце. Наверное, я старался не смотреть в его гневливые, псевдодобрые глаза. Хотя боялся я больше самой его внутренности, того, что он гентас. Серебристые сионы то и дело выглядывали из-под волос. Каждый раз я представлял, как они удушают меня в мёртвой хватке. Я уже планировал, как можно бы было от них защититься самому, обезопасив при том и остальных. Кажется, что я становлюсь слегка помешанным идеей оборонять близких, но как не помешаться в такой момент? Имея за плечами столько бед, мне приходится неутолимо думать о смерти. – Но я всё же не угадаю, зачем вы пришли. Не можешь сказать – дал бы слово юной леди.

Эбби неловко улыбнулась, понимая, что хочет дать мне шанс сообщить эту горькую новость самому. А брат сделался с самого начала внутри этого дома таким тихим и замкнутым, что начинало казаться – та тишина из его уст, не тишина вовсе, а жуткая вуаль отчаяния, точно так же, как и во мне, порожденная горестным предвидением. Как ни странно, очертив взглядом всех вокруг, вдруг понимаю, что одними мыслями своими мне всё-таки удалось оживить умы всех сидящих вокруг. Иногда недосказанность говорит больше, чем крик.

Эдвине отпивает от своего чая и, не улыбаясь, ставит на том глобальном вопросе одну жирную точку:

– Наших родителей вчера убили.

Несколько слов преображают хмурый и недобросовестный вид Омине. Я мог видеть, что он шокирован. Даже с первых секунд этот, казалось, могучий человек, не смог побороть в себе удивление, граничащее с непринятием поданной ему информации. Между нами опять начало происходить нечто незаконно дискомфортное, что-то, что никогда не могло бы объединиться в один час в сознании сразу всех, сидевших сейчас за столом, но, обойдя этот запрет, это всё же произошло – печаль напущенная на всех, объединила нас, таких разных по своей принадлежности людей. Эбби это пугало, Эдвине же был беспричастен. Казалось, он стал хладнокровен, но нет же – это просто была его защитная реакция. То, как поступает слабый и потухший дух, нашедший возможность раскрытия своего истинного настроения в пелене защиты чужих рук. И пусть это был я, тот, кто сейчас боролся на грани приступа гнева и отчаяния, но за мной ощущалась добрая совесть и благие намерения, пусть и повёрнуты они теперь были лишь в нашу сторону – это не могло быть эгоизмом, ведь делалось не для меня одного. Омине же осел. Он растворился в новостях, как свеча растворяется в первых лучах восходящего Солнца. Не было ничего конкретного, что бы могли выражать его движения, но ужас его был одной трепещущей эмоцией, не позволяющей статусу и ситуации более влиять на принятие его решений. Всё, что могло управлять Омине, было сейчас в наших устах.

– Хильдира и Фридегит больше нет? – это предсказуемо, что он переспросит. Я опять молчал, пронося взгляд куда-то мимо стен, мимо всего вокруг, смотря в бесконечную пустоту, что стала мне всем оставшимся. Бесконечность восьмёркой закрутилась передо мной, окутывая яростью, бушевавшую внутри новым слоем отчаяния. Кулаки сжались под столом. Будь я старше, точно смог бы дать определение своим чувствам. Но они поглощали меня и воспарили надо мной, как стрела, пущенная мелким злодеем вчера днём в Эдвине. Рябь их сильного вмешательства ещё не попала в моё тело и не окутала мне разум, но то, что они влияли на меня – было однозначным фактом, не вписывающимся ни под какие-либо происходящие сейчас обстоятельства.

Эдвине мягко улыбнулся, повёл пальчиком по золотому окаймлению кружки, произнося мягко и всё так же ровно, как мог бы сказать лишь глубоко отдалённый от темы человек – это верно, что моя помощь вчера сделала его таким, лишив возможность чувственно мыслить о трагедии при ком-либо другом:

– Нет, больше их нет с нами. Редвульф с ними расправился. Мы пришли узнать, сможете ли вы помочь нам в похоронах, ибо нам нельзя показываться в доме.

– Да, и мы пришли сообщить, – добавляю следом я, пока могу себя контролировать, ибо срочно надо было отвлечься, – что во главе подписания перемирия остались теперь только вы.

– Я… соболезную. Это правда, это сделал мой старший брат?.. – Омине был озадачен и огорчён, но брови его остались так же грозны. Даже такая сложная новость воспринялась гентийским принцем как приказ к наступлению. Обращался сейчас он к Эбби, как к самой старшей.