– Ха, не делишься ты чем-то, это и значит. Когда не можешь спокойно в глаза смотреть… всегда означает, что есть секрет. Люди не читают мысли, одного ты не учёл. Не бойся так.
– Да ничего я не скрываю! – поджимаю под себя ноги, настораживаюсь и как-то встаёт поперёк горла куча невысказанных слов. Мне было невероятно приятно, что Эдви полностью понял мою проблему с этими ничтожными гляделками, но я не хотел загружать брата своими переживаниями. Он и так был чем-то подавлен в последнее время, напоминая мне меня самого.
– Ты нервничаешь…
– Не правда!
– Вот, кричать стал. Ботта… – Я замираю, жду, что он скажет. Я заметил, что Эдвине со вчера мне так футболку и не вернул. Понравилась видать… Что ж, придётся мне ему оставить тогда, кто я такой, чтобы поступить иначе. Чёрт, странное что-то ощущаю, словно не должно так быть. Он сейчас чем-то расстроен, а я не понимаю, чем. Не должен это я без внимания оставлять, у меня ближе его и семьи никого ведь и нет совсем. Я должен это ценить. – Прости меня, если что. Знай, что я зла не желаю. Мне просто было очень весело тебя задорить, это всё.
– Я и не обижаюсь, я сам люблю над тобой смеяться, это непринуждённость такую в разговоре создаёт, что может лучше быть?
– Действительно. А одежда… Ты лучше в ней смотришься. По-взрослому, как то папа хочет, чтобы мы были такими вот. Мне одно только обидно, что у тебя это лучше получается.
– Тебе так кажется.
– Вот ты всё увиливаешь… Так может быть скажешь мне, что ж мне так в тебе не нравится сейчас?
– Ты и правда знать хочешь? А не сдашь меня?
– Не было и мысли.
– Я подслушивал разговор последних гостей отца. И он мне совершенно не понравился.
– А что эти люди вообще хотели? Ты понимаешь же, что я не разбираюсь в политике.
– Тут совершенно другое зло. Они про нас говорили.
– Прям про меня и тебя?! – он побуждается мыслью вскочить, но я быстро затыкаю ему рот своей ладонью и останавливаю его, схватив другой рукой за плечо:
– Ты мне обещал никому не рассказывать. – Смотрю в его глаза ровно с таким же напором, пытаясь что-то изучить, как то делал до меня и он сам, но Эдвине нисколько не противится, ему, похоже, даже очень нравится это моё внимание. Очи того сверкают надеждой, что я продолжу изливать свою душу в любопытных для него секретах. – Если я отпущу, кричать не станешь? – мычит мне в руку, я улыбаюсь с щекотки, после чего душевно прошу подождать и остаться в этом неудобном виде, чтобы я закончил своё предложение. – Они говорили про наше воспитание. Что мы крестьянские дети по поведению, а по натуре аристократы из важной придворной семьи, но не положено истинным дворянам присутствовать при жизни обычных людей без масти и рода. Что мы в жизни запутаемся, и нам надо помочь. Они так говорили, будто слово мамы и папы ничего более не означает, вот что меня напрягло. Не сболтни ничего. Ты понял? – отпускаю его и вижу, как резко меняется удивлённость Эдвине на настороженное обрывистое лицо, спешащее переварить едва успевшую поступить информацию. Было тяжело, но брату не потребовалось меня о чём-то про разговор этот переспрашивать, лишь эмоционально он не был удовлетворён, спеша поделиться разрывавшими его душу эмоциями:
– Не. Может. Быть! – только выкрикивает он последнее слово, как я поднимаю свои руки, но вместо просьб остановиться и не затыкать его опять, как я сделал это только недавно, меня просто пластом выгибают назад, и я отчаянно падаю, стукнувшись головой о деревянный порог.
– Эдвине!
– Как тут не радоваться, брат?! Ботта, да мы же… – он вроде и кричит, но как-то шёпотом. Меня не протрезвляют его объятья, лишь больней моей голове, а под напором веса хочется просто помереть, но как уж то нравится Эдвине, я сейчас ничего не решаю. – Нас заберут во дворец! Будем настоящими джентльменами. Знаешь, такими, с накрахмаленными воротничками, помпезно одетые и рука – вот так, – неестественно выгибает он кисть, – и походка от бедра, такая манящая в танец. Светские разговоры, никаких хлопот, а ещё… – Отталкиваю его без какой-либо грубости, вновь сев по-прежнему:
– И тебе это нравится? Бездельничать днями напролёт? Да к чему так жить вообще! – поднимаюсь, Эдвине подскакивает, смущённый отсутствием моей поддержки, да идёт следом в дом, оббегая длинный лакированный деревянный стол в столовой, спеша за мной пройти вверх, чтобы вместе подойти отпроситься у мамы в город.
– Постой, ты правда не согласен будешь?
– Только если придётся.
– Так я тоже! Мне нравится моя жизнь, я бы не хотел многое менять, просто смотрю с позитивной стороны, хотел придать тебе боевой дух, но ты…
– Я не боец, пойми. Папа мечтает сделать из нас себе замену, а мне нравится маме с садом помогать, но не более.
– Ты отлично стреляешь. И меч в руках уверенно держишь, я бы так никогда не смог.
– Это дело практики. Эдвине… – Прямо перед самой дверью, как стучаться, я решаю шепнуть ему наш уговор, придуманный мной и сформулированный только что. – Не подстрекай никого забирать нас во дворец, и на воинское поприще тоже. Нас вероятнее всего разделят. И маме про этот разговор не говори, хорошо?
– Я понял. Не буду. – Он опускает глаза, смотрит мне на одежду и мнёт низ моей футболки, что была на нём, стараясь явно уйти от чувства неприятного разговора. Я сделал всё правильно, так или иначе, по крайней мере мне хотелось так полагать.
Уже в мастерской находясь, Эдвине убежал вперёд меня, чтобы тут же отвлечь маму, насколько серьёзной её работа сейчас бы ни была. Она не особо любила, когда мы приходили во время прилива вдохновения на очередную картину, но сейчас что-то не шло у неё с творчеством, либо искусность новой работы оставляла прежние думы в лёгкой тени своего профессионализма. Скорей, это был портрет на заказ, испортить который ни в коем случае нельзя, иначе не восстановить потом краски и время. Я всё это знал, потому что любил за ходом рисования подглядывать, ну и помнил мамины впечатления.
В то время, когда мы входили, мама как раз изучала это совсем не новое полотно, видимо уже давно плотно покоящееся на мольберте. Взгляд её был полон размышлений, даже выдавалось упустить из внимания то, что она запачкала себе кистью уже всю руку. Но только мы приблизились в любопытной осторожности, как мама воскликнула, полностью уходя из процесса рисования:
– Рада вновь вас видеть, мальчики мои! – и погладила Эдвине по голове, придав его кудрявой чёлке ещё большей лохматости. А я, не спеша оглядывая высокие окна, что находились по левую сторону от нас, плюс к тому обилие обёрнутых бумагами картин, всё думал, какими словами лучше стоит отпроситься, чтобы не вызвать подозрений о планах с покупкой подарка. Что именно мы дарить будем – я ещё сам не представлял, но сюрприз должен остаться сюрпризом.
– Ты опять рисуешь его? – Эдвине перестаёт улыбаться, и мама отпускает его из объятий, чтобы тот мог лучше разглядеть ту самую незаконченную, вдоль и поперёк измученную краской, картину. Я тоже решаю подойти перед тем, как мама занавешивает мольберт белым полотном.
– Это ещё кто такой? – я, в самом деле, впервые видел человека, чей портрет мама пыталась, но, как видно, так и не могла закончить. Мужчина был с точно такими же как у Эдвине красными волосами, хоть и длиннее, но вот лицо гентийское: их чёткие скулы, строгие глаза и узкие губы. А те отростки из головы, что служили лишь воспоминанием теперь об их прежних диких корнях, умело прятались под волосами. Не помнил я точно, как в книгах эти штуки у них называются… вроде как сионы.
Готтос недолюбливают этот народ именно из-за наличия таких вот отличий – в бою, однако, лишняя рука не помешает, а сионы могли схватить и сжать врага в мёртвой схватке. У более сильных представителей получалось человека даже над собой поднять и бросить в сторону, либо с обрыва. Папа рассказывал нам про то, как были жестоки его предки, ведь всё-таки мы представители королевского рода. И что расплылись дурные слухи о гентас уже давно, как о кровавом народе, пусть они на самом деле просто изрядно высокомерны.
