Я ничего не вижу. Я почти ничего не чувствую. Кажется, что меня пытается что-то поглотить.

То, что меня окружает – живое.

Оно несчастно. Я тоже начинаю ощущать эту печаль. Я, кажется, понимаю… Я начинаю видеть и чувствовать.

Она не называлась так до того, как породила всех нас. Нас… Я начинаю осознавать себя единицей из всех существующих рядом со мной.

Но она зовёт и плачет, чтобы мы вернулись назад. Ей тоже очень страшно.

Кажется, что все мои собратья давно не слышат её зов…

Ей очень хочется спасти нас. Она с трудом отпустила всех, и вот намеревается стать голосом наших побуждений.

За возможность слышать её глас, я уже полужив, полурастворён в бесконечности её начала.

Впереди кто-то яркий заставлял моё тело расходиться в чёрной дымке поверх блестящих потоков синего естества.

Я вонзаю свои призрачные когти в красный энергетический поток, забывая на мгновение, кто я есть.

Огонь проникает в мои потоки, насыщая себя воздухом, а меня энергией и теплом.

Потоки нас самих, что слиться успели в одно целое, становятся пурпурными сгустками чистейших помыслов энергии.

Сквозь нас проявляется звёздное сияние. Сознание углубляется и едва различает границы состояний моего духа и духа огня.

Появилось что-то, над чем неподконтрольна теперь даже наша родительница.

Наш разговор длился бесконечно. Я ощущал себя лучше, чем при рождении своего духа. И вот настал момент, когда время всё-таки захватило границы наших возможностей, заставив надолго покинуть друг друга, успевших привыкнуть и осознать себя одним единым существом.

И лишь о единении мечтало моё сознание всю ту грядущую бесконечность.

И ты стоишь на этом обрыве беспомощности до конца своих дней.

Солнце было как некогда благосклонно к нам, озаряя наивные детские лица своими тёплыми утренними лучами в последний раз. Эдвине как всегда расходился в праздной улыбке, улыбаться ему оставалось недолго, думал я, так пусть хоть сейчас он встретит новый день искренней радостью. Мимо нас, лениво выползая из будки, а затем, потягиваясь всё в тех же приятных лучах, вдруг проскочил… Нет… Никто не проскочил. Этого всего сейчас не было! Его же подстрелили стражи, пришедшие вместе с Редвульфом убить маму и папу. Я смотрю на труп собаки, появившийся под моими ногами. Золотистый мех ретривера, испачканный в крови, бросает меня в ту лёгкую и малозначительную радость возможности наконец-то увидеть смерть нашего славного питомца Снека, а то мы в этой спешке сбежать из дома вместе с Эбби, совсем про него забыли. Ладони приятно покалывает, сердечко не спешит стучать, а лишь растягивает моменты происходящего со мной. Как был прекрасен мир когда-то…

Это было чудесное утро. Одно из многих таких, оставшихся в памяти о том безоблачном детстве. Это было лучшее утро, что мы провели вдвоём с братом за тот короткий период, только успевшего начаться лета. Я впадал в сладкий сон наяву: не замечал чуму, огонь, испепелённые лица мёртвых людей под всё ещё нежными солнечными лучами. Я не замечал ничего, а был глубоко в своих мыслях о бесконечности этих недолгих минут тишины и спокойствия. Наслаждения миром без нас. Как обычно и бывает, нам склонно думать про концовку только успевшей начаться ситуации, если она так приятна и дорога нашим сердцам, как для меня и осталось это утро. Не один Эдвине ощущал скорый конец этих сладких денёчков, верно?

Непросто живётся, когда родители умерли и ушли в Абсолют. Мы жили на окраине города, но до замка было недолго идти, полчаса, максимум сорок минут в пути. Что уж говорить, если тебе грозит опасность! И быстрее ноги унесёшь отсюда.

Я правда надеялся, что всё так и останется, но сердце тревожно подсказывало, что слишком тихо бывает только неспроста.

По всему чердаку загадочными призраками летали пылинки. Они, роем назойливых мух, опускались и поднимались, реагируя на каждый шорох, оброняемый нами в поисках нужных деталей для самолётика, и находили приют на старых забытых вещах. Очередной солнечный день, когда мы отданы сами себе и можем спокойно играть, как обычные дети. В Готтос лето непродолжительно, но в основном сухое и жаркое.

Братик находит детали, что предназначались для крыльев, и представляет, что он летит на них, выписывая круги до разноцветного круглого окошка в самом конце чердака, а затем садится на пол, на брезент, что мы расстелили, чтоб собрать всю конструкцию. Пусть и были сделаны из отслуживших досок, но самолётики Эдвине всегда летали очень высоко, особенно…

– С крыш!!! – прокричал он, вкручивая упорно гайку в корпус. Наблюдать за братом сейчас было безумно приятно, судя по тому, как он отдался в дело, которое любит всем сердцем. Его лицо слегка испачкалось в пыли, как и мои волосы, что вряд ли заметить можно, они так и так серые. Эдвине аж покраснел от своей решимости, вытирая и ещё больше пачкая щёчку. – Нам нужно спустить самолётик с крыш на рынке!

– А почему не с чердака?..

– Дудки! На нашем чердаке окно слишком маленькое – ничего видно не будет.

– Ты же знаешь, что на крыши нельзя?

– Ничего! А мы маме и не расскажем.

– Если бы я про неё, Эдвине… На крышах птицы. Это только их территория, забыл? Наших главных врагов.

– Ч-чего?.. Какие ещё птицы?! Разгоним!

– Ага, коне-ечно, разгоним. Чтоб ты знал, это я про ребят, что так себя называют – птицами. А на самом деле у них на чердаках складов свои базы. Целое чердачное королевство! И посторонним поэтому на крыши нельзя. А когда взрослые приходят, так они всё прячут и сами… “разлетаются”.

– Как уж нельзя на крыши?! А давай мы к ним вступим!

– Мы и так уже в команде складовых бурундуков… Наши места – это подвалы и сарайчики. Не станем мы своих предавать?!