– Ботта… – Звучит его ангельский голос, сорванный от дикого плача сегодня, но радовавший меня всё ещё очень сильно. – Ботта, я… – Он не может нормально мне отвечать, он дрожит, его трясёт от его отчаяния. Разворачиваюсь, быстрее схватываю его, опускаю его голову в свои объятья, чтобы не пришлось смотреть в глаза, в мои гневные глаза, ничего хорошего не обещавшие. Я был готов слушать своё имя бесконечно, лишь бы он говорил, а не плакал. – Я бы не выжил. Даже все эти подготовки и тренировки с отцом, я бы… точно погиб. Хорошо, что мы опоздали, мы бы им ничем не помогли.

– Тебе надо от этого отойти. Я буду сторожить твой сон.

– Мне так плохо стало, как лёг сюда, что я забыл думать о реальности. А ты делаешь всё, что в силах, обещаешь всё, что можешь. – Внезапно он отстраняется и говорит, не страшась смотреть мне в глаза. – Нет больше никого, кому бы я смог так довериться. И это одновременно приятно, но и очень больно, потому что… я вспоминаю, кого мы потеряли, и сразу… – Опять плачет, всхлипывает, вжимается в меня и произносит снова и снова. – Ботта…

– Тише, всё хорошо.

– Нет, не хорошо. Всё очень плохо.

– Мы в безопасности, тихо… Я с тобой. – Шепчу ему на ухо, волосы спадают мне на глаза, закрывая всё обозрение. Одно лишь тепло от его тела проникает в моё, сладко нашёптывая симфонию блаженной забывчивости, уносящей прочь все его дурные мысли.

– Ботта?

– Н-да? Что такое, Эдвине?

– Мне лучше. Ботта, я…

– Да, я знаю, что ты чувствуешь, Эдвине. Мы ведь теперь одни в целой вселенной.

– А разве так и не было раньше?

– Да что ты… У нас были мама и папа, и какое-никакое чёткое будущее, а теперь единственное, что точно ясно, это то, что мы будем вместе. Одни, среди этих бурь.

– А ты думаешь, этого недостаточно?

– Что?..

– Просто я так успокоился от всего этого, что ты сказал и сделал для меня. И я знаю, что это глупо, я знаю, что то, что у нас было, к нам больше не вернётся. И как бы ты мне не обещал… больше такого не произойдёт! Ничего не вернётся, зато будет происходить что-то новое. И я хочу это новое! Почувствовать, пережить, пройти через всё снова. Посмотрел бы сейчас на меня папа, он был бы так огорчён и подавлен от моей мягкотелости…

– Нет, Эдвине. Посмотрел бы сейчас на нас папа, он был бы очень горд за нас. Мы теперь одни, но это не значит, что мы одиноки. Совсем не значит.

– Мне так повезло, что ты есть! – Эдвине от смешанных чувств и вовсе зарывается, пока я обнимаю его, страшась отпускать, страшась вновь увидеть, как он плачет. – Ты такой хороший, что бы ты не сделал, чего не хотел. Мне даже не страшно. Я хотел извиниться за все те гадости, что успел сказать тебе когда-либо… Я просто шутил. Я всегда любил тебя по-настоящему. Я никогда б не смог без тебя. И это, пожалуй, самое лучшее, что смогли оставить нам небеса. Я обещаю в ответ, что не предам тебя.

– Эдвине, ты не должен извиняться. И ты самый лучший брат на свете! Просто живи, просто будь – мне больше ничего не нужно. Скажи мне только, тебе стало лучше хоть на немного?

– Я не могу сказать, что да… Я не могу сказать, что нет. Мне вроде не больно, но мне очень плохо.

– Это душевная боль. И я тоже это чувствую. Это очень… тяжело побороть в себе. И это очень тяжело лечится.

– А есть способы как-то бороться с душевной болью?

– Эдвине, я знаю лишь только, что её нельзя заглушать. Нужно с этим разобраться. Если ты постоянно будешь её заглушать, она так никуда и не исчезнет. Так делали наши родители, так делали наши предки – и никому от этого не было хорошо.

– Но… если ты так уверен, как ты собираешься разбираться с этой душевной болью? Если я узнаю, может быть это поможет и мне.

– В каждой проблеме есть исток, у нас он очевиден. И так же есть человек, который тебе может помочь. Такие проблемы решать самому очень тяжело. Это как пытаться убрать огромный дом самому, понимаешь? Но пока ты приведёшь одно в порядок, другое опять запылится. Уследить за собой просто невозможно.

– Тогда кто может помочь тебе?

– Мне?

– Да, ты же говоришь, что одному нельзя справляться с этим – нужно говорить с кем-то. С кем ты будешь?.. – Отсаживаюсь от него, словно чтобы проследить за мыслью, что проносится в его голове сейчас без какой-либо логики. Брат поражал меня тем, как он сейчас не мог связать элементарных вещей.

– Эдвине… У тебя лоб не горячий случайно? – спрашиваю, прикасаясь к нему на всякий случай, но в радость свою нахожу его полностью здоровым, более того, ещё хлеще меня удивлённым.

– Нет, что такое?

– Я же… с тобой говорю. Прямо сейчас. Если бы мне не нужно было обсуждать это с тобой и самому – я бы молчал.

– Так это я? Тот, кто может помочь тебе?

– А что в этом странного?

Эдви наконец-то раскрепощается в разговоре и прекращает накручивать на себя пелену горького сожаления. Его волосы потухли за этот короткий вечер. Они порыжели, слегка, но оттенок был заметен. Конечно, то только моя буйная фантазия, но гентийские черты все разом испарились из моего брата, как неприятие тех, кто убил наших маму и папу.

– Нет, просто мне и самому плохо. Как я могу помочь тебе, когда я и сам… в отчаянии?

– А как ты можешь помочь себе, если не сможешь помочь мне?

– А-ах… Я так запутался только что! Наверное, ты прав… И как же я?..

– Всё очень просто! – для задора решаю его завитки слегка распушить одной рукой, но Эдвине не становится веселее. Моё сердце молчит, лишь слегка покалывая от нервов, от которых самому кричать хотелось, рвать и метать. Но не сейчас.

– Ботта, ты вот клонишь к чему-то, а я всё равно не догоняю твоей мысли. С головой просто погружен в свои проблемы, что не могу думать о чём-то постороннем.

– Я как раз по этой причине и подошёл к тебе с такими намёками. Просто, если ты начнёшь думать обо мне – ты перестанешь думать о своих проблемах.

– То есть, мне нужно думать о ком-то другом? Не о родителях?

– Да, а что иначе? Как иначе-то? Если ты станешь думать лишь о родителях – это их не вернёт. А тебя загубит печаль.

– Ты сейчас говоришь со мной или с собой? Ты ведь наверняка тоже о них думаешь.

– Теперь… нет. Можно опять прилечь? Я совсем без сил.

– Да, конечно.

И он сам расправляет одеяло, ждёт, пока я лягу на свою сторону, и с интересом забирается рядом, схватывая в руки дневник.

Успевшее похолодеть одеяло дарит мне мирное расслабление. Не хочется засыпать, потому что я знал, что мы проснёмся другими. Станем другими, но это уже ничего не изменит.

– Давай я почитаю тебе папины последние записи?

– А почему не все?

– Ну, Эдвине, сам понимаешь, спать нужно. Сил набираться. Самое важное узнаем и сразу баиньки. Или тебе может ещё колыбельную спеть, этакий ты малыш?

– Не смешно! – Эдви прям с треском опускает на меня записную книжку, плотно вжимая после того в свои надутые губы край одеяла. Ему не понравилась моя шутка… Ух, ну хоть это не изменилось!

– Так, я начинаю читать… Запись от вчерашнего вечера:

“Сегодня на церемонии во дворце по поводу торжественной передачи принцу гентийскому новой должности было обсуждено текущее положение дел. Наша кампания королевой не поощряется, Роксония не видит пользы от связывания экономически мирных дел с готтоским народом, а королева Адегит терпит недоверие народа из-за признания равных прав между людьми и расами нашего острова. Всё препятствует нашей задумке, нашим начинаниям, Адегит заботится только о ситуации внутри королевства, не призывая наш народ выступать за свободу воли и суверенность территорий. Единственным из всей этой истории, кто намеренно помогает мне с продвижением своей идеи, до сих пор является тот самый принц – старший сын Роксонии – господин Редвульф”.

– Да… ладно! В смысле, Редвульф? Этот… Этот убийца, эта мелочная и бездушная скотина?

– Эдвине, следи за языком. Давай дочитаем всё до конца, тут немного…

– Конечно!

“Омине, самый младший сын из трёх (не будем забывать про среднего сына, Йена, который хоть и является приёмышем для Роксонии, но не менее значим в нашей кампании), первый, кто направленно не пострашился выйти со мной к народу. Его отличием является некая самоуверенная черта владыки и завоевателя того, что ему нравится, но наши земли ему безразличны, поэтому помогать нам с отстаиванием суверенности готтоских долин один плюс – так есть шанс стать выше старших братьев, ближе подобравшись к служению королём гентийским. Будь моя воля, я бы лично отдал правление королевством в руки Омине Роксофорда, этого по праву честного гентас, но его слова недостаточно, чтобы стать ровней с матушкой-королевой. Потому, пока у меня была на то возможность, я и связал свои дальнейшие планы со старшим из трёх сыновей. Завтра после обеда Редвульф и его люди посетят наш дом. Он – чтобы Фридегит смогла закончить его портрет, достаточно давно заказанный. А его люди получат от меня наставления с походом на другие готтоские земли, чтобы распространить весть о наших светлых делах. Ещё не известны точные требования Редвульфа, то, что нам следует сделать, дабы он участвовал в кампании, но одно я точно подметил – семья Роксофордов убийцы без каких-либо угрызений совести, судя по красноте волос каждого, и люди лишённые комплексов, ведь я неоднократно сталкивался с фаворитами Омине и с придворными дамами Редвульфа – несколько раз они просто сидели рядом, как отдушина для более лёгкого разговора. Их не было слышно, как и обычно, многим не давали разрешения говорить, в основном эти люди, слывшие любимчиками при дворце, просто наливали чай и подносили салфетку. Любовники и любовницы, какой стыд, но у гентас на то к моему превеликому удивлению всегда был кодекс чести. Как бы распутно не было общество моих предков, я всё ещё был одним из них. И, право, до сих пор многих беспокоит наше бракосочетание с девушкой из готтоского дворянского рода. Ещё более церковь Освобождения и весь гентийский дворец беспокоится за наших детей, отчего я намеренно не могу передать Ботхелма и Эдвине в замок. Но с принятием решения о положении наших дел это станет возможным. Заканчивая данную мысль, мне бы хотелось дополнить свои наблюдения следующим: во избежание каких-либо неприятностей, точно помнить, что Редвульф, как старший сын и важнейший наследник рода Роксофордов, во всех своих начинаниях строго придерживается слова своей матушки. И что бы то он ни принял, и с чем бы он ни был согласен, будет ясно одно – принц поступает чётко по воле королевы. Любой его шаг станет отражением её воли, на том строилась и будет строиться дальнейшее положение дел”.