– Теперь я и тётя Шарлотта – ваша семья. Вам не нужно бояться, мы ведь и так были всегда вместе! Всё будет хорошо, мы уедем! Только поторопитесь…

Глаза большие, но зрачки маленькие такие, бешеные, руки то и дело лишний раз жестикулируют. Тёмная кожа блестела от страха, жизнь не сияла в ней, карие глаза Эбби казались рыбками в мутной воде, рыбками, которым осталось немного – в такой тухлой воде дышать очень тяжело. А жёлтые людские волосы походили сейчас на спутанные заросли, на гнилую траву, томящуюся в болоте под жарким солнцем. Весь её вид был груб и потерян, но Эбби начинала меняться, потихоньку отходя от шока и избавляя себя от страха двигаться, дабы не быть пойманной. Она то и дело чесала свои запястья, сдирая корку засохшей крови, но делала она это из-за нервов – руки у локтей уже покрылись царапинами от её же побуждений.

Решаю просить Эбби перед тем, как мы отправимся в путь:

– И… нам одежда нужна. Что-то скрытное и чистое, сухое. Чтобы было меньше шансов быть пойманными. У тебя есть что-то такое, чтобы и самой переодеться?

– Конечно, буду тут через пару минут, я очень быстро, мальчики!

За это время нужно было успеть найти оружие, уточнить причину нападения на нашу семью и попрощаться с папой. Первым делом, проходя через арку, Эдвине взял меня за руку. Он боялся вновь встретить смерть, но он не должен был.

– Они… Больше не живы, больше не с нами. – Произносит, вызывая опять свои горькие слёзы. Я услышал тон, с которым это было сказано, и сам не выдержал, моё каменное лицо просто разломило от горечи. – Как это возможно? Что не так с миром, Ботта?

– Он всегда был таким, братик. Просто возьмись крепче, я тебя не отпущу. Мы пройдём туда, посмотрим смерти в глаза, заберём свои вещи и унесёмся прочь в безопасность. Ты со мной, всё хорошо?

– Я здесь, я больше не подведу.

– Ни на шаг не отходи от меня.

Холодные пальцы Эдвине были сейчас жарким льдом. Они переплетали мои множеством недосказанных слов, но делали то со всей возможной любовью, что единственная была подвластна помочь нам выстоять это испытание. На самом деле у меня не хватало слов, чтобы говорить и слёз, чтобы плакать. Но он был рядом, вселял мне надежду, прерывал горечь другими мыслями, уводил меня отсюда в сладкие мечты.

Пол испачкан чьей-то кровью, тут шла бесноватая драка, были раскинуты предметы: лежала разбитая лампа, близ которой нам запрещалось бегать раньше, с полок в стене повалились книги. Нужно посмотреть налево и убедиться, что его больше нет с нами на этом свете, но я не мог. Я встал, как вкопанный, посреди всего этого хлама. Ничего не было так дорого, как их жизни. И вот и его точно также не стало. Они ушли от нас с мамой в один день, оставили нас на произвол судьбы, на прощание ни слова не сказав. Единственное за что сейчас я мог благодарить смерть, это то, что она не забрала у меня большее. Да, у нас всё ещё есть Эбби и тётушка Шарлотта, но ближе родителей у нас никого не будет.

– Ботта, милый, ты не справляешься. – Грустно звучит под ухом его призрачным, полуживым голосом. – Пожалуйста, не останавливайся. Если ты продолжишь стоять, я упаду на колени и буду кричать… Я еле сдерживаю эту боль.

– Он был на рынке с нами!

– С нами рядом стояла смерть, не он! И никто её не почуял. Розалинда говорила такое про нас, но даже она ничего точно не предрекла. – Говорит он и сам уводит меня налево. Поле обозрения смутно из-за моих слёз – глаза, верно, были краснющие, они уже болели, так много я никогда не рыдал. И эта гадкая предательская пелена срывается по щекам и вниз, на мягкий ковёр, испачканный кровью отца. Его могучее тело всё полотно прикрыть не смогло, но я узнал ткань из-за надписей на углу: ФТ-33. Это были инициалы мамы и номер заказа, который оборачивали этим самым полотном. Смешного ничего не было, но та ирония – эта искусная работа гадкой погибели, ставшей с нашим домом одним целым – была прекрасна в своих проявлениях. Как красиво жизнь ушла из нашего отца… Как скоропостижно и быстро. Я на самом деле и не рассуждал так, мне меня просто одолевал страх. Что есть правда – меня самого не было тут, особенно, когда Эдвине упал на колени, забравшись под стол, чтобы приподнять окровавленное у его головы полотно. Лишь делает он это, как опускаюсь я рядом, вцепляясь в ворсинки ковра руками, чтобы не отвернуться, чтобы смотреть правде в глаза. Это сделала излишняя доброта его, никогда не позволю себе стать таким же правильным, таким отступником от всех и вся. Я никогда не поверю в его идеальный план по возвращению мира на наши земли и даже не стану за него этого добиваться – мне просто хочется безопасности, для меня и для брата. И уж если отец один не справился, то мы сделаем это сами.

Я пригляделся перед тем, как бледный брат вновь закрыл папу полотном: всё лицо умершего было усыпано в крошке от его собственных костей. Череп был так сильно повреждён спереди, что та каша кровавая напросто не дала увидеть в его лице не просто Хильдира Теновера, а вообще увидеть очертания человека в нём. Лишь отпустил Эдвине свои руки на грудь покойника, как я и сам подсел ближе, молясь про себя, прося неведомые силы позаботиться о папе. Кто бы там с ним ни был, радуйтесь – те твари лишили нас родительской любви. Надеюсь, что кому-то свыше она нужней.

– Мне плохо… – Брат вдруг поворачивается ко мне, вылезает из-под стола и кидается мне на колени, жутко притом улыбаясь. – Ботточка, не оставь меня так же, братик.

– Не оставлю. Я не борец со злом, как папа. Я хаотичный зверь, требующий свою собственную правду. И ты можешь не волноваться теперь, мне на всех нет дела, кроме нашей семьи. Я готов и на проступок, лишь бы подобного больше не случилось, Эдвине.

Мои глаза, пока я гладил его по запутанным красным кудрям, вдруг останавливаются на оружии, висящем на стене – это была средней длины катана. Толстое лезвие, хорошо наточенное, прикрытое защитным футляром, надетым прямо на великолепный светлый металл. Ручка манила прикоснуться к себе, снять оружие и разрубить любого смертного, не важно то королева или заключённый – кого угодно, кто приказал сделать подобное. А ещё мой взгляд упал на дневник отца, забытый им на столе, либо оставленный там непрошенными гостями, разгребавшими нужные им документы. Схватив этот шанс, движением я повелеваю брату встать, медленно переводя свои поглаживания на его плечо, а затем и руку схватываю, чтобы легче ему было подняться с моих колен:

– Свет мой, ты в порядке? Тебе лучше? Встать сможешь?

– Не волнуйся так за меня. – Он опускает руки мне на колени, чтобы немного похлопать меня за все старания его успокоить, и самостоятельно встаёт, тоже помогая затем подняться. – Я не собираюсь лежать и ничего не делать, сгорая от уныния. Это не то, чему учил нас отец.

– Отец знал, чему учить, верно говоришь. И он очень гордится нами. Эдвине, ты уж прости, что я с тобой так мягко, совсем, как с маленьким, но я не могу иначе, мне очень жаль тебя…

– Это можно понять, я чувствую и жалость, и вину. Мне уже нет дела до твоего ко мне обращения. Как хочешь поступай, просто знай: я верю тебе. И я доверюсь тебе, так что, скажи, что там задумала твоя умная голова, и я сделаю всё, как ты посоветуешь.

– Ну, во-первых, иди прихвати дневник, во-вторых, эти негодяи должны были оставить подпись под картиной убийства – нужно доказательство их причастности. А в-третьих, я соберу нам оружие со стены, здесь много чем поживиться можно, папа не успел себя должным образом защитить, но все кинжалы и пистолеты бесследно пропали.

– Я возьму дневник и поищу доказательство, хорошо, брат. – Эдви соскакивает с места, с какой-то призрачной быстротой и лёгкостью он переменился при этом, ловко находя на столе коричневый и плотно запечатанный когда-то блокнот. Отец никогда не разрешал нам его читать, не показывал, прятал. И вдруг вещица эта спокойно лежит на столе, открытая. Что это – его последние слова нам, его обращение или же тайна, что поможет во всём разобраться? – Тут нет его последних слов. Они не знали, что может случиться… такое. – Вдруг замечает Эдвине и убирает дневник к себе в перекидную сумку, плотно перед тем его закрыв.