– Я про это тоже думал. Тогда они в правой башне, где мы тренируемся, когда не на выезде. Раз уж здесь никого нет, предлагаю в мою комнату!
– Не, я ждать не хочу!
– Но мама просила их не отвлекать.
– Она просила не отвлекать их от пиршества, а они сейчас совсем не тут!
– Ты думаешь, что, умничая, тебя не накажут?
– Тоже мне, страшно-то как! Пошли сразу в мастерскую, мне не терпится показать маме твой ужасный рисунок!
– Нет, Эдви, я рисовал это лишь для твоих глаз.
– Ну, поймаешь – тогда не покажу! – говорит он это, уже убегая от меня наверх.
– Эдвине, я вообще-то по-хорошему попросил! – остаётся только проследовать за ним, ведь уже прилично отстал.
Раскрытые двери наверху ввели меня в заблуждение – я опешил, ловя себя на том, что брат так нагло зашёл в мастерскую мамы, когда нас обычно за это сильно ругали. Красивое длинное полотно сразу бросилось мне в глаза. Оно лежало на диване, верней, струилось с него на пол в неподвижной красоте на ней изваянного. Издалека было сложно определить, что это, но наличие красных и чёрных оттенков убеждали меня в том, что это были розы. Никого внутри не было, окна закрыты, пелена молчания билась об стены, не способная вырваться и закричать о своей омерзительности. Сзади меня, в тени, обманутый сладкой надеждой застать тут всех, стоял Эдвине. И когда я развернулся, определяя взглядом очертания его лица, я, можно сказать, их не увидел. Безлицый, со впалыми глазами, он прикрывал ладошками свой рот, а красные вьющиеся волосы нависли пеленой перед его взором, над его носом, словно не дышащим в этот момент.
Эдвине плакал, не издавая и звука, как это треклятое помещение. Стены давили на меня и казались узкими, уже любой одежды.
– Что с тобой такое? – спрашиваю, улыбаясь ему, стараясь осознать, что там всё-таки за моей спиной. Я начинаю чувствовать, как мои глаза разъедает мрак, тот же, что и съел всего моего брата только что. Не сказав мне ни слова, Эдви несётся вперёд, несётся к тому полотну, свисающему с мебели этой своей невероятной красотой очертаний. И лишь одно единственное слово, сорвавшееся с его губ, проясняет мне всё происходящее сейчас:
– Мама! – я не мог видеть его слёз, водопадом стекавших с глаз, а после и по мягким ладоням, прижимавшимся, трясущимся от страха. Не мог слышать его всхлипы, его надрывный плач, зовущий её, ещё не скорбящий, но раздирающий мои уши. Но я мог обернуться, и это было единственным, что я сделал. Дальше ноги сами отправили меня к ней, я шёл и не видел ничего, нет, я даже не шёл, а просто плыл в чернильном океане слёз своего брата: его крики стали шумом бьющегося о берег прилива, а мои холодные пальцы – камнями, желавшими упасть и поселиться навсегда в этих его слезах, пытаясь приглушить что-то, чего я ещё не ощущал… Чего не хотел дозволить чувствовать и ему. Только что он смеялся, ел тот солнечный фрукт, только что он дрался со мной, заставлял весь день меня делать всякие глупости… И вот я здесь, смотрю на великолепный ужас, невозможно быстро порвавший его сердце! Мне не было так больно, пока я сдерживал свои эмоции, пока руки мои, пока пальцы-камушки не утонули в пене её белоснежных вымазанных кровью волос. Я увидел лицо своей мёртвой мамы. И медленные-медленные крапинки слёз солёными дорожками очертили мои бледные щёки. Розы – её вспоротое тело, краски – её алая кровь, сама картина безумно красивой и такой холодной, такой прекрасной женщины не стоила её смерти. Она была дорога нам живой, но теперь пустой взгляд, смотрящий мне в душу, не имел никакой цены. На секунду в моём сознании даже поселилась мысль о том, как она посмела вот так нас оставить.
Вскрытые вены на её руках всё ещё кровоточили, это был медленный процесс, но я достаточно насмотрелся, чтобы заметить. Жуть происходящего перекрыла пелена этой алой жидкости, что и у гентас, и у готтос, да даже у обычных людей была одного цвета.
Я разбирался в анатомии лишь на уровне начинающего, изучал в тайне книги по медицине в нашей библиотеке, но то не просто из любопытства, я хотел правильно рисовать человеческое тело, потому часто составлял наброски, долгими вечерами осматривая очертания рук, ног и всего человека целиком. И так как это были книги по медицине, там встречались иллюстрации внутреннего строения человека.
Розы из её живота, бледность её окоченевшего тела – обо всём я читал, никогда не подозревая, что это может коснуться и меня самого. Мою семью.
А может это я всему виной? Мне же нельзя было трогать эти книги… Не уж-то они прокляты нечистым? Одним из тех, кто порочит имя Богини? Виновата ли наука, которую я для себя открыл, проделки ли то преднамеренного наказания за непослушание моё? Бред ведь, я знал, что всё это бред! Но как не думать такое, как не полагать всякую чушь, когда перед тобой находится смерть?..
Я как будто бы знал, что она изображала. Красно-белые очертания говорили сами за себя – идея этой “картины”… целиком и полностью о кровосмешении. И так как мы были результатом этого деяния – я ощущал себя частью нарисованного.
Не было ножа, не было никакого инструмента, которым сделали это безумство – сотворивший великое зло унёс всё с собой, в принципе, как и жизнь нашей мамы.
Я аккуратно опустил её спящие веки, без слов и без истерики навсегда прощаясь с ней. Я никогда не смогу осуществить того, что просил нас папа. Если она мертва, защищать мне семью бесполезно… До тех пор, пока живут остальные, есть шанс сохранить осколки того, что было доверено мне держать под защитой. Но слова своего я не сдержал.
– Я чувствовал… Я знал, что… Ч-что что-то не так! Я ведь точно. – Пелена слёз закрывает глаза Эдвине, он жмурится, даёт им стечь, и новая волна всё так же нахлёстывает на него. Розовые глаза его сливаются с завитками его волос. Он держит маму за руку, окунаясь в её кровь, он треплет, трогает, дёргает её – пытается поверить, что точно потерял её навсегда и никакого шанса вернуть не осталось. – Я точно знал, что будет. Как я мог не довериться себе?! Как я мог её подвести?.. Мама! – он опускается, вжимается в её горло – по которому были заметы следы от удушья – да начинает рыдать так, кричать с такой силой, какой я нигде не слышал, даже умиравшие на поле боя люди кричали по-другому, даже молящие о пощаде скулили не так. Его душа пыталась пробраться в мамино мёртвое тело, я это ощущал, я сам хотел оживить её своей любовью и памятью, но она не была здесь, лишь каменная стена, как маяк в море, принимала все наши попытки за новые и новые удары волны. Камню было всё равно, он не двигался, его холод пугал, он оскорблял саму жизнь одним своим существованием – так сейчас выражала себя её смерть. Я отнёсся очень спокойно, я был сильным, меня обучали, но… Я начинал срываться. Голова переставала размышлять, одна лишь буря, свист, несущейся во мраке смерти разрывал мои уши, меня всего изнутри. Её не было, не было части нашей семьи, не было всего её тепла, не было её любви, её внимания, не было той, кто подарил нам жизнь. Я начинал паниковать, не знал, что мог сделать с этим. Не знал, к кому мог обратиться, потому просто сдержанно плакал, поднимаясь прочь от этой кровавой картины. Я не мог позволить рукам прикасаться к ней. Я подвёл её. Ох, как я сожалею, как мне жаль брата, его мне следует оттащить как можно скорее. Пока дух погибели не добрался и внутрь его тела, ведь это такой жадный зверь – смерть. Она забирает с собой всё и всех, ей абсолютно плевать на чувства, она просто голодна и жаждет сердец любимых нами людей – вот что я для себя осознал. Это больше не была наша мама, лишь бездыханная плоть, результат дикой бойни. Но спрашивается, почему забрали только её? И кто это сделал? Одна лишь смерть не могла стать причиной этой погибели, ведь это орудие в чьих-то руках погубило маму.
Близ неё можно было почувствовать себя таким же мёртвым. Я уж стоял, внимая трагедии, но даже отсюда ощущал языки холодного пламени – трепещущую бурю, охватившую всё вокруг. Кровь, кишки, синеющая кожа, некогда белые, но теперь испачканные волосы, длинные ресницы, что уже никогда сами не раскроются – смогу ли я всё это забыть? Можно ли убежать от действительности? Убьёт ли это виновника произошедшего? А тело её молчало. Оно так же бездвижно скручивалось от боли, от осознания нашего горя. Если где-то и был дух нашей матушки, обеспокоенность его разнесёт вокруг всё, пробивая нам путь к безопасности. Находясь в доме, я не чувствовал себя так, как то было прежде. Мне уже не хотелось есть, не хотелось чая и греться у камина с братом – я хотел её назад. Я бы потерпел, но только верните её назад! Но тело продолжало расплываться ужасом от своего безмолвного могильного крика.
