– О чём ты?

– Ты ведь точно говорил, что мы с тобой очень похожи.

– Я?

– Нет?

– Возможно, в другом смысле когда-то и произносил, но… не помню я подобного.

– Откуда только мне это известно? Я слышал нечто такое от тебя. Врать не стану. Просто забыл. Как вот ты сейчас. Но это совсем не тот ответ, что я ожидал услышать. Иронично, наверное? Наверное, я хотел, чтобы мир был немного другим, думал, что твои слова сейчас поменяют его состояние. Ошибался. Ничего не изменилось, но я не грущу от того. Ты же всегда был так добр, что в своём многоэтажном сердце выделил места для многих людей.

– Только для тебя и родителей, никто больше мне не интересен, Эдвине. И я знаю, что ты хочешь услышать: да, мы будем жить в замке, я любым способом этого добьюсь.

– Не будем за грядущее, тут глупо так далеко глядеть, давай лучше я расскажу тебе, какое у меня есть задание! Тебе, я говорил, это очень понравится!

– Весь во внимании!

Эдвине усаживает меня, прося принять самую удобную позу – я точно так же скрещиваю ноги, а затем наблюдаю, как он достаёт из перекидной сумки небольшую книгу, очень старую и пожелтевшую. Он опускает её на мои руки и отдаёт в них огрызок хорошо заточенного ножом карандаша, такого же маленького, как мои пальцы.

Прохладный ветер проносит между нами розовые лепестки, я пытаюсь отдать назад, как оказалось, подаренный мне небольшой альбом для рисования и этот переживший многое карандаш, но Эдвине сжимает его ещё крепче в моей руке и садится рядом на колени, держа меня за плечо в тот же момент, так, словно боялся, что я сейчас же уйду.

– Делай, что должен. Во чтобы то ни стало, делай то, что тебе нравится, я всё исполню!

– Я не знаю, что рисовать, Эдви. В голове всё ещё взгляды той толпы… Разговоры отца.

– Делай то, что просит от тебя вселенная. Я помогу тебе вдохновиться. Проси, что хочешь.

Его помощь была бесценна. Я запрещал себе быть тем, кем я хочу, следовать своему сердцу. Пути его вели во мрак неизвестности, а туманное будущее пугает любую душу, как многие на этом свете хотят знать исход своего выбора, так и я страшусь переступать через эту границу. Страшусь быть самим собой. Мнительность, как оказалось, заточена совершенно не в брате. Мнительность сидела во мне. Она пожирала мой дар, превращала его в тяжкий груз, в боль на сердце, хоть ещё так слабо, но уже давящий, когда слышались слова других про моё предназначение. У меня была цель жить, и в то же время она была бессмысленной.

“Только, чтобы его успокоить, – решил я. – Только, чтобы не исчез оптимизм из глаз его. Мне стоит остаться рациональным и не придаваться вольной надежде”.

– Хорошо. – Произношу, и меня тут же отпускает мой доверчивый и вдруг взволнованный брат. – Ты должен, значит, мне помочь. Что мне нарисовать?

Он спокойно сидит, раздумья плотно закрыли его глаза. Звук долины успокаивал: я с упоением слушал, как тепло и с каким умиротворением на нас смотрела природа. Её заботливые руки обняли этим призрачным звуком всё вокруг, птицы пели от наслаждения её любовью, а в траве где-то совсем далеко отголосками шумели кузнечики – чесали себе спинки, пока грелись на солнышке.

Эдвине мог бы быть ангелом, даже тень листвы падала на него с окружавших нас деревьев, словно милость Богини – такими нежными и аккуратными были черты его лица.

– Что ты сейчас чувствуешь, Ботта?

– А-ах? – случилось мне опешить с внезапного вопроса.

– Что за эмоция сейчас одолевает тебя? Ты улыбаешься не как ребёнок. Уже давно заметил, что ты стал старше меня.

– Не ты ли со мной это ощущаешь, если так правильно заметил моё состояние?

– Перестань вертеть мои мысли, лучше отвечай на вопрос.

– Эмоция, да?

– Любое ощущение, Ботта.

Я ощущал злость на несправедливость этого мира, такую очень эгоистичную злость, ведь обижен был я из-за того, что не считались именно с моими идеями. Да, обида ведь тоже была ощущением, которое сопровождает меня каждый раз. Ещё было отчаяние и разочарование – то я ощущал из-за того, что не давал лишний раз себе слабость. Нельзя было ныть, необходимо делать, что говорят. Иначе не тщетно, иначе умрёшь. Всё серьёзно, когда дело касается поля боя. Всё страшно. Да, ведь страх тоже был. Я боялся отнюдь не идти воевать, не боялся я того, что было мне малоизвестно. Я страшился за семью, груз ответственности был на мне за их безопасность. А ведь и беспокойство это тоже мешало все мысли и ощущения в один ком. Не лучше ли ответить просто – обеспокоенность? Хотя, это лишь наводнение на остальные чувства, что ещё кое-как проглядывали из укрывшей их волны страха. Надо было сказать самое простое, чего нельзя будет оспорить. И вдруг, пока я думал, заметил, с какой радостью Эдви разглядывает украшения в коробочке.

– Преданность. – Говорю резко, сам не подозревая, что отвечу именно так.

– А? Почему именно…

– Я не оставлю тех, кто мне дорог, даже если вселенная хочет сделать меня эгоистом, идти по стопам своих мыслей и убеждений, я предан тем, кого люблю

– Тогда не является ли преданность, по сути дела, любовью? Может это одно и то же.

– Нет, Эдвине. Любовь есть преданность, но думаю, что это также доверие, также самозабвенность… Это то, что я делаю, да. Однако… всё-таки сейчас всё перевешивает во мне именно преклонение колен перед теми, кто мне дорог. И я ни за что не поднимусь выше вас.

– Не просто будет сделать из тебя художника, братик. – Сложив губы в розовый бутон своей улыбкой, Эдви кладёт ладонь на тот альбом, что вручил мне. Он открывать мне его помогает и крепко сжать просит, чтобы странички не убежали от этой ослабшей бдительности. – Хорошо. А теперь скажи, как ты себя чувствуешь. А не то, что ты ощущаешь из-за остальных.

– Гнев.

– Тебя что-то сильно злит?

– Я не хочу причинять несчастья, но папа сказал, что гентас не оставляют нам выбора. Я не хочу лишать покоя даже одну семью, не то, что целые поселения. Можно ли изменить это всё одними мирными намерениями?

– Знать бы мне, рассказал бы точно, но всё чего-то или кого-то стоит. Отказываешься от одного, получаешь другое – выбираешь свой путь. И тут твоё право решить, как лучше. Пока это право отца, ведь он решает судьбу восстания против гентас, но всё имеет значение. Наша роль здесь мала, но не малозначительна. Так кстати мама говорит о своих картинах, если ты не забыл. – Её слова ворвались мне воспоминаниями, я видел её кисть, медленно целующую полотно холста, и представлял, в каких чудесных местах по всему свету висят её работы, ведь к нам часто приезжали путешествующие торговцы. Это была правда, влияние картин на представление людей мира всегда имело свою небольшую роль. – Так ты придумал, что нарисуешь, Ботта?

– Конечно, – вдруг говорю, обозначая свою готовность, сам того сразу не понимая. Идея пришла вместе со словами. – Я определённо знаю, что надо нарисовать.

Я водил карандашом по бумаге минут пять. Всё это время брат как бы нарочно старался не подглядывать, чтобы потом удивиться тем, на что меня подбил. А ведь было чему! Сам я достаточно гневно нажимал на бумагу, так, что следы от моего штриха явно останутся и на нескольких последующих страницах. Я сдерживал свою злость, сдерживал всё то, что на самом деле хотела запечатлеть моя рука, но даже то, что появлялось сейчас на блокноте, было таким же мрачным и прямым, как сама моя внутренняя ярость. Закончив, я ставлю подпись и передаю альбом Эдвине, с улыбкой выхватывающем поскорей мою работу, не зная, что конкретно ему предстояло увидеть.

В момент улыбка его спадает, удивлённый рот закрывается, а по сведённым бровям можно было понять, что братик просто не понимает, что и зачем я нарисовал в таких тёмных проявлениях.

– А… Кто это?

– Человек-ворон, предрекающий смерть.

– Это лекарь?

– Он скорее разведчик. Я нарисовал болезнь, что окутывает его плечи, но не заражает его самого. Видишь вот эту призрачную дымку?

– Зачем ты это нарисовал?..