– Ты это про что?
– Вот сейчас, ты того же не ощущаешь? Будто бы весь мир смотрит на нас.
– Как же такое может быть? Братик, мы ж всего лишь купаться идём, здесь тем более никого обычно нет. Только птицы.
– Не физические взгляды, ты меня не понял…
Здесь начинался небольшой спуск, что людьми был специально отделан ступенями в виде крупных камней, заточённых в покатую землю. Я шёл впереди, ловко озираясь на своего брата, так сказать, подготавливался если что его поймать, но Эдви и сам спокойно справлялся, хоть и не отводил глаз от водопада в этой реке, смотрел на то, как журчит и пенится у его подножия чистая и живая вода.
Что же ему ответить, когда я сам не знаю о чём речь? Как показать уверенность? Как понять мне его, раз уж на то пошло? Я подумал, что вопрос на вопрос оживит его мысли и развернулся, встречая удивлённый взгляд Эдвине. Тут-то, спускаясь со склона, он на меня и упал, чертыхнувшись из-за этой резкой остановки.
Свалившись, я чудом не бьюсь головой о землю и тут же начинаю кряхтеть:
– Эдвине, что за дела!
– Прости, пожалуйста… – Он аккуратно поднимается с коленок, затем помогает и мне, подав свои руки. – Не в моих планах калечить такого славного бойца, Ботта.
– Ты умом не повредился?
– Чего говоришь?
– С чего вдруг ты такой настороженный?
Нужно было сесть и успокоится. Нормально это обсудить. Но нет же, он решил не отвечать, и ушёл вперёд, не дожидаясь меня. Эдвине снял футболку пока спускался к высокой зелёной траве, да начал раздеваться, так быстро и так ловко сбежав от меня в воду. Я и не заметил того, когда уже обнаружил себя сидящим на берегу рядом с его обувью и рабочей одёжкой. Не захотев сопровождать брата в плавании, складываю его разбросанные вещички в аккуратную стопку и ложусь на траву, пытаясь переварить эти самые чувства, про которые меня и донимали.
Всё началось здесь, когда на нас напал тот лучник. Эдвине стал пылать от какого-то странного чувства вины. Он даже злился и обижался на меня, возможно, его молчание путает сейчас мне мысли, но эта отстранённость настораживала. Я не мог думать ни о чём другом. Светлое, голубое небо надо мной вселяло спокойствие и веру во вселенскую справедливость, но ничего больше не дарило мне те же чувства по отношению к Эдви. Я боялся за него, но в то же время думал, что это не честно. Почему я должен всё решать? Неужели он сам не может ответить на этот глупый вопрос о самоощущении? Или я виноват в том, что подставил его, выжигая сено на рынке? Или же это я сказал что-то не то в лавке у ювелира, когда засиял в лице, рассматривая те украшения? Правильно, ничего плохого не терзало моё сердце. Только ощущение обеспокоенности и тревоги…
– Может быть ты слишком мнительный? – приходит мне в голову, и я поднимаюсь на локтях, вижу, как брат выходит из воды и смотрит на меня, так невинно, что и не докажешь сейчас эту мою правоту.
– Ты не бери в голову, я ж просто ребёнок. Я запутался. – Иронизирует, давя на меня, такого нехорошего, что посмел недооценить тонкость его ощущений. – Ладно, блефую. Но я действительно не понимаю, что хочу услышать. Почему-то именно от тебя мне так любопытно узнать этот ответ, – садится он рядом, весь мокрый, но такой улыбчивый и светлый, – всё ли в порядке сейчас? Однако ты не обязан пытаться разобраться в том, в чём запутался я сам. Наверное, это просто возраст, как мама говорит. Ты вот не выбешиваешься, не злишься по пустякам, истерик от тебя давно не слышал, а я наоборот стал, чтоб только понять, почему так заглушили мне уши эти мои двенадцать дурацких лет. Хочу казаться старше, а никак. Ты всегда впереди. Может потому и злюсь я сейчас? И потому растерян?.. Мне жалко, что приходится именно тебе разбираться, не держи зла за это. Но у меня ближе тебя нет никого, кто бы без тех самых слов: “Ты просто ребёнок, это пройдёт, ты запутался, будь проще”, – вот так возьмёт и реально поможет. – Он ложится, взгляд его долго глядит в пустоту, в ту самую плёнку мнимого неба, что закрывает звёзды днём сплошной пеленой, как вода закрывает дно после прилива. Казалось, небо живое. Оно дышало на нас, отчего становилось душнее. Небо было подобно любопытному зверю, что, впрочем, объяснимо. Всё вокруг принимало нас здесь, разрешало находиться нам, истинным владельцам Земли, но в то же время, имея привычку жить в доме, в большем уюте, чем здесь, мы являлись лишь забредшими путниками, устало сложившими свой груз на плечи матушки земли. Эдвине взялся за моё плечо, привлёк внимание, и заговорил снова. – Ботта, ты такой странный, страннее меня и Деррена вместе взятых. Страннее любого, кого я когда-либо страшился по незнанию его внутренних черт. Однако я верю тебе, и прошу, пожалуйста… в последний раз хотя бы, разреши мне мою ноющую на сердце боль своим ответом: как мне понять себя? Как найти, кто я есть? Ведь не всё в порядке, на меня сейчас столько обрушится, от одной лишь просьбы стать твоим напарником.
– Я тебя уверяю, что всё отлично. Пока ты не пришёл на тренировки, пока враг не наступил на наши земли – всё хорошо. Лишь лёгкая тень непринятия осталась в душе после выступления, не все же пойдут за нашей семьёй. Пусть народ и хочет одной и той же свободы, но у людей разные возгласы.
– Плевать, что мне до тех, кто не заступится за свой народ, пусть и может сделать это? Я хочу услышать от тебя, кем ты меня видишь.
Я видел его не как всех остальных, это была правда. Не как незнакомца, тенью шагавшего тут и там вокруг нас самих. Не как природу, что окружала нас, словно находилась внутри, была всегда здесь. И даже не как друга, то, что сияло в моих глазах, когда мы вместе читали, когда мы рисовали, играли и просто чудаковато шутили над друг другом – было любовью. Если бы не страх быть наказанным за проказы и баловство, родителей любил бы я точно так же, как его самого. Но эти чувства смешивались с уважением и почитанием, потому были намёки в душе о том, что я испытываю совершенно разное к этим людям, но в виду возраста я не мог знать этого, я даже сожалел осознанно, понимая, что эмоционально не умею разграничивать весь спектр своих ощущений. Эдвине был дорог мне по-особенному, но произнести это не получится, я не знал ещё, как это объяснить словами, сказать, что мы родственные души. Поэтому, схваченный так внезапно, прижатый в угол, в ситуацию, из которой я не смогу выйти, не ответив, приходилось говорить всё то, что моя мысль могла на тот момент объяснить:
– Когда я говорю с тобой, не остаётся других ощущений, кроме осознанности, будто я веду беседу с самим собой, с потайными участками своего ума, с каждым разговором чем-то обогащающимся. Так что не беда, если тебя кто-то не понимает или если ты запутаешься сам в себе. Просто подумай, раз я могу успокоить свою душу тобой, не значит ли это, что ты и есть те люди, с которыми близок? Ты для меня, как я сам. И зная это, себя я ненавидеть не могу, чего бы не сделал. Ненавидеть себя – это предать всех тебя любящих. А я бы никогда не стал так относиться к своему брату. Чего бы ты не сделал, я проще забуду, чем поменяю своё отношение к тебе.
Белые снежинки удивления медленно покрывали его лицо пока я говорил. Оно становилось всё белей, и улыбка исчезла за этим холодным туманом. В тот момент, когда Эдвине осознал правду, он был так чист и так кроток, что сердце моё защемило, знавшее страх смерти. По сравнению с братом, я больше не был так наивен и прост, его мраморное тело существовало как-то вне всей этой истории. Хотелось схватить Эдви на руки, закричать громко-громко: “Вот он – свет нашей Богини!”, – и унестись далеко от этого мира. Я не знал, куда именно, но сердце хранило об этом ответ.
Наконец, проморгавшись от пойманных впечатлений, Эдви начинает одеваться, возвращая на место свою рабочую одёжку и футболку, так нагло у меня украденную. Ничего не было жалко для родного человека. Я бы никогда не стал скупиться перед своей семьёй – они единственные, кто добры ко мне, просто потому что я вообще есть.
– Я до последнего верил, что ты не скажешь такого. – Он замечает очень верно, садясь в позу лотоса передо мной, выставляя белые маленькие зубы в яркой улыбке. – Но, зная тебя, ты даже не заметил, наверное, что повторяешься. Мне разве не был дан этот ответ когда-то раньше?
