Священник смутился, не зная, что ответить: к нему впервые обращались со столь необычным вопросом:

— Однако, сын мой, все мы иногда носим чужие одеяния! А по примеру святого Мартина — всегда готовы поделиться плащом с тем, кто нищ и бос. В чём же ты видишь свою вину? В том, что разонравилась тебе одежда или в том, что поделился ею с богатым, а не с бедным?

Джованни вконец смутился мыслями — еще не хватало выставить Халила на паперть, чтобы его опробовали нищие.

— Тут другое, святой отец, я чувствую, что камиза только моя и не желаю делить её ни с кем другим. Вправе ли я требовать от своей одежды, чтобы она обжигала любого другого, что к ней прикоснётся или возжелает? Вот… если бы к Иисусу подошли и сказали: дай нам свою нательную рубашку — мы поносим и вернём, что ответил бы Господь?

Священнослужитель вздрогнул. Слишком опасные вопросы задавал сейчас этот прихожанин. Однако не преминул ответить так, как требовалось последними известиями, полученными из уст епископа:

— Нательная рубашка Господа нашего Иисуса Христа — личная вещь, богом-Отцом дарованная. Если ты свою рубашку считаешь своей вещью, то негоже отдавать её в руки тем, кто может неправильно ею распорядиться. И вина тут лежит целиком на тебе, что не можешь признать свою камизу личной вещью, дарованной тебе. Ты либо даришь от чистого сердца и отпускаешь с лёгкостью, либо — нет. И так следует поступать с любой вещью. Нельзя дать милостыню, а затем потребовать её обратно! И одежда твоя не виновата в том, как ты ею распоряжаешься! — в конце своей проповеди священник почувствовал раздражение. Раньше он сказал бы совсем иначе: отдай всё и будешь чист душой перед Господом. Теперь приходилось взвешивать собственные слова — не был Бог-Сын настолько беден, чтобы не иметь личных вещей. — Иди, сын мой, и подумай над моим ответом.

— Можно я останусь на службу? — робко спросил Джованни. Он слишком давно не посещал храм: последний раз — перед Рождеством, еще в Авиньоне. Получив разрешение, флорентиец скромно дождался девятого церковного часа [2] и прослушал гимн, три псалма и заключительную молитву. Церковь так и оставалась пустой, люди обычно приходили на повечерие после работы.

Он осторожно приоткрыл массивную дверь и выскользнул наружу. Дождя не было, но в воздухе висела водяная пыль, готовая вот-вот вновь превратиться в большие капли и струйки. Торговую площадь только начали мостить камнем, поэтому пришлось вступить в большие лужи, изрытые колёсами повозок, через которые были перекинуты ветхие доски. Джованни пару раз поскользнулся и провалился в грязь по щиколотку, испачкав весь низ плаща. Выглядел он, видно, совсем неказисто, однако, пока ковылял до своей улицы, был пару раз испрошен: сколько возьмёт за отсос.

«Совсем страх потеряли!» — посетовал Джованни и постарался отказать как можно вежливее. Совсем не хотелось получить в пустом проулке удар по голове или нож в бок и поработать уже забесплатно для целой компании. Благополучно достигнув границ своей сестьеры, флорентиец остановился, чтобы перевести дух. «Никому больше не позволю тронуть Халила. Мой! Парень ничего хорошего в жизни не испытывал, кроме насилия. Поэтому и делает всё, лишь бы угодить хозяину и не быть наказанным. Эх, аль-Мансур, что же ты мне за испытание выдумал: сделать из раба свободного? Или специально мне его дал, чтобы я по сторонам не смотрел? Как ты сказал? Шлюха теперь не ты, а он. Пользуйся! И верно. Вот только как теперь распознать: где заканчивается насилие и начинается желание? Проклятие! Нужно расспросить Халила. Да скажет ли он? Опять начнёт: всё, что пожелает мой синьор, у меня нет иных желаний, кроме пожеланий моего синьора… Только про пол искренне сказал, что домыть его хочет!»

Он остановился у дверей родного дома и с тоской поглядел на чистый порог. «Опять ругать начнёт!» — промелькнуло в голове, совсем как в детстве.

— Мама! Я вернулся! — прокричал Джованни. — Только я весь грязный!

Фиданзола будто сторожила, стоя за дверью с ведром тёплой воды. Помогла стащить с ног башмаки, обмыла ступни, предлагая ступить на брошенный в передней чистый кусок ткани. Попыталась стащить камизу, но Джованни не позволил, памятуя о своих шрамах:

— Нет, она сухая. Совсем не мокрая. Где Халил?

— В башню ушел. Натаскал нам воды из колодца. Очень странно — по полведра.

— Правильно! — порадовался Джованни. — У него руки больные. Нельзя ему. А почему в башню ушел? Там же сейчас холодно!

— Уже нет. Там можно маленький очаг разжечь на нижнем этаже. Райнерий еще жаровню притащил. Тепло вам будет, — заботливо добавила мать. — Интересный у тебя друг. Всё время молчит, но многое умеет. Хоть я спокойна: он тебя, дурака, обслужить сможет. Только удержать не способен, — Джованни расплылся в улыбке, вспоминая ласковые и уверенные прикосновения Халила. — Ты куда бегал? Неужели к Луциано?

— Нет, ты что! — возмутился Джованни, поймав на себе недовольный взгляд. Фиданзола всегда недолюбливала его «любезного дружка», с которым они постоянно в юности ходили по домам клиентов. — В храм ходил на службу. А к Луциано я завтра загляну. Днём! Как Али, справляется?

— Замечательно! — мать расплылась в улыбке. — Он очень детям понравился, и Райнерий его хвалит. Ну что стоишь босой, надевай сухие башмаки, раз раздеваться не хочешь.

Джованни заглянул в помещение харчевни. Кивнул, приветствуя Али, занятого протиранием столов: у них в доме днём всё же были посетители, а теперь Райнерий готовился к вечерним гостям, приходящим в сумерках, чтобы выпить пива. Мальчик, увидев Джованни, бросился к нему, надеясь остановить у лестницы.

— Синьор, постойте! Моя помощь точно не нужна? — по его пальцам, нервно теребящим пояс, сразу стало понятным, что тот волнуется. — Я разговаривал с Халилом. Он очень грустный.

— Да, — согласился Джованни, решая внутренне про себя: стоит ли вовлекать в их отношения с Халилом Али, ведь он еще слишком юный, чтобы что-то понимать. — Я хотел тебя спросить: Халил — раб по рождению? Я не совсем понимаю, как он мыслит. Стараюсь, но мне трудно. Только честно, без шуточек. Тебе же он тоже небезразличен.

— Насколько я знаю, да, — сохраняя серьёзность ответил Али. — Но у него была достаточно хорошая жизнь, он учился водить корабли. А потом что-то произошло, и он не смог оставаться в море.

— Наверно, тогда он себе мышцы порвал, — предположил Джованни.

— Возможно, — пожал плечами Али. — А потом он жил у очень богатого хозяина, но я не могу этого рассказывать, мне запретил аль-Мансур.

— Хорошо, меня его старый хозяин не сильно интересует. Ты мне одно скажи: знаешь, зачем нам его дали в спутники?

— Да, но аль-Мансур разрешил об этом говорить, только когда мы из города Болонья уйдём.

— Опять от меня тайны! — в сердцах воскликнул Джованни. — А сейчас? С тобой понятно — ты личный слуга, а Халил?

— Ну, — Али ощупал взглядом свод потолка, — чтобы твою постель согревать, синьор.

— То есть — по принуждению?

— Нет, — удивился чему-то Али, — он может и не согревать, если ты не захочешь. Но ты ему нравишься.

— Так, — смутился Джованни, — что-то я плохо понял: если я не захочу, то он может спать отдельно. Так?

— Да, всё верно.

— А почему же он сегодня к Ванни Моцци в постель полез, да еще его ублажил на совесть, что излечил? Я, правда, тоже его не останавливал…

— А ты, синьор, совсем не понимаешь? — вытаращил глаза Али. Джованни покачал головой. — Он — раб, и будет делать всё, что прикажешь. Хоть весь ваш городской совет ублажит. Вместо тебя. А тебе — нельзя больше ни с кем, только с аль-Мансуром. Наш хозяин мне так сказал.

И тут Джованни понял, что мавр не обронил ни единого лишнего слова. Всё как-то становилось на свои места: Халил в их тройке выполняет обязанности шлюхи до самой Венеции, а Джованни можно к нему прикасаться. Однако после Болоньи всё может и перемениться.

— А… э… — оставалось только ответствовать Джованни, не находя иных слов. — Ты нам, как стемнеет, ужин принеси в башню. И пива не забудь!