«Осталось лишь понять, с чего «грустит» Халил». Джованни нарочно медленно поднимался по лестнице, стараясь растянуть время до того, как он вновь встретится с восточным рабом, хотя тот не мог не слышать скрип ступеней и, видно, ждал, затаив дыхание. Флорентиец осторожно толкнул незапертую дверь, являя себя из полутьмы.
***
[1] Базилика святого Лаврентия (Basilica di San Lorenzo) одна из старейших церквей во Флоренции. Основная часть (алтарь) была построена в конце IV века, романский стиль здание приобрело в XI веке. То, что мы сейчас видим — капитальная реконструкция XV века Филиппа Брунеллески. Тогда начали пристраивать сакристии (старую и новую): старую Брунеллески и украсил Донателло, новую — Микеланджело. Церковь в XIV веке не была облицована мрамором.
[2] трех часов дня.
========== Пусть твоё прошлое навсегда останется в моём будущем ==========
Все окна в башне были плотно прикрыты ставнями от непогоды, поэтому на этажах и лестнице царила тьма, иногда разбавляемая тонкими полосками грязно-серого света, пробивающегося через щели. В пространстве под крышей было зазывно тепло: тускло горели три масляные лампады, разливая тёплый мёд, под одним из окон потрескивали красными прожилками угли в жаровне, поверх которой был установлен железный котелок с кипящей водой.
Халил, почтительно склонив голову, встречал у двери. Он надел свой старый восточный халат. На голое тело. Джованни покрылся испариной, когда обнаружил. Сердце дрогнуло, пропуская удар. Флорентиец медленно протянул руку, утапливая ладонь в глубокой прорези ворота, и провел по преграде сильных мышц груди Халила, вырывая из неё гулкий вздох. Не поднимая головы, восточный раб скользнул взглядом по запястью флорентийца, устремляясь вверх, и встретился с ним глазами, тёмными, томительно ждущими, затаившими в себе отблески золотистого света светильников.
Джованни резко шагнул вперёд, сокращая расстояние, что разделяло его Халилом и, чуть склонившись, вобрал вкус влекущих к поцелую губ, подобный пряному вину, что сразу кружит голову, стоит сделать всего лишь маленький глоток. Восточный раб покорился столь стремительному порыву, раскрывшись навстречу, будто розовый бутон, приветствующий освежающую влагу летнего дождя. Затрепетал в объятиях, как соломинка на степном ветру, вжимаясь в пах, дабы показать упругостью стебля восточного лотоса, с каким нетерпением и желанием протекали долгие часы ожидания возвращения Джованни.
«Пользуйся! — прозвучал в голове голос аль-Мансура, но флорентиец тут же ему возразил: — Нет! Пусть я ослеп, но моя рубашка будет для меня самой желанной и любимой. И служить для меня и ради меня». Он заставил сделать Халила несколько шагов спиной вперёд, пока тот не упёрся в стену, распластавшись по ней, повинуясь напору, с которым его увлёк флорентиец.
— Синьор, я… — выдохнул восточный раб, но Джованни вновь завладел его губами, лишая голоса. Прервавшись на миг, он стянул с себя камизу, полностью обнажаясь перед любовником, и отбросил её в сторону. — Синьор, — умоляюще прошептал Халил, в попытке остановить ладони флорентийца, тесно пленившие и испытывающие ласками его мужскую плоть, оттянувшую на себя закипающую кровь. Восточный раб изумлёнными глазами провожал жалящие поцелуи, неровной линией спустившиеся по раскрытому вырезу халата по ключицам, грудине, напрягшимся мышцам живота и жадными объятиями прикоснувшиеся к гладкой и беззащитной головке выдающегося вперёд члена. — Разве можно так? Я раб твой… — продолжил настаивать Халил, и его рваный вздох был подавлен всхлипом, непроизвольно вырвавшимся изнутри горла. Руки восточного раба метнулись к плечам Джованни, чуть не лишив его опоры, когда он, балансируя, встал на корточки. Флорентийцу пришлось быстро переместиться на колени. Чувствительное навершие скользнуло по зубам, добавляя остроту ощущениям, испытываемым Халилом. Тот вскрикнул, быстро отдёрнул руки, распластав ладони по шершавой поверхности стены, вздрогнул, резко втянув в себя воздух, и в собственное наказание стукнулся затылком.
Джованни испытывал внутри себя радость, полностью отдаваясь игривому желанию показать Халилу иную сторону золотого флорина, заставив почувствовать то, что доступно тому, кого одаривают наслаждением. Пальцы уверенно продолжили свой путь, обнаруживая, что восточный раб готовился к возвращению хозяина, не только потрудившись над упругостью своего члена, но с лихвой умастив анус. «Сладкий мой!» — Джованни размашисто провёл языком вдоль борозды, отделяющей одну полость, похожую на губку и заполняющуюся кровью, от другой, а затем сжал плотнее губы. Ласки, которыми одарил флорентиец восточного раба во время плавания на «Святом Януарии», чтобы исследовать плотность мышц, показались бы слабым отголоском горного эха по сравнению с тем испытанием, что было предназначено Халилу для «излечения грусти».
Подобно лире звучали внутренние струны восточного раба, полностью повинуясь умелым пальцам и губам Джованни. И эта музыка чувств, сотканная из стонов, чуть слышного и почти неразличимого шепота и внутреннего пламени оголённых нервов, была как влага дождя, напитывающая бесплодный сад и заставляющая набухать почки и цветочные бутоны, превращая одни в зрелую листву, другие — в благоуханные соцветия, источающие семя и мёд.
Ноги Халила подогнулись, Джованни придержал его расслабленное тело, стекающее по стене в неминуемом падении, ухватив на талию, а затем медленно опустился вместе с ним на пол, подложив своё предплечье под голову Халила. Изучение подушечками пальцев восприимчивого к ласке лица восточного раба казалось приятным вдвойне. Все беспокойства и сомнения, что мучили душу Халила, свободно являли себя в мечущемся беге зрачков, в дрожании полураскрытых губ, в игре чуть проступающих морщинок на лбу. Джованни стёр всё и разгладил, будто скульптор, довершающий идеальную ровность линий на щеках своего творения. Вдохнул благие жизненные силы поцелуями, открывая биение любящего сердца, запечатанного внутри красиво обтёсанного мавританскими мастерами куска темного мрамора.
Поверх кровати, ласкающей разгоряченную кожу жесткой грубостью льняных простыней, Джованни в полной мере ощутил собственное единение с телом любовника, отдавшегося во власть желаниям. Поцелуи на плечах и боках Халила расцвели карминными розами, источающими соль и воду. Мышцы, повинуясь заданному ритму, напрягались и выгибались, пронзаемые тысячами сладострастных игл. Дыхание сбивалось, прерываясь стонами, терзающими горло, и казалось, что сознание, сжимающееся в крошечную песчинку, отправилось путешествовать среди распадающихся яркими вспышками звёзд в глубинах бескрайней темноты небосвода.
Потом они оба лежали, повернувшись лицом друг к другу и чувствуя себя обессиленными и опустошенными.
— В твоей жизни хоть раз была радость? — Джованни осторожно, пользуясь моментом, пока разум еще не успел закрыться надёжными преградами тайн и недомолвок, намерился разговорить восточного раба.
Халил решился отомкнуть свои уста и рассказал о человеке по имени аль-Валид ибн Мухаммад, главном кормчем в далёком городе Александрия, который однажды быстрым шагом в расшитых золотом башмаках скользил по начищенным плитам дворца и узнал в рабе, почтительно склонившемся перед ним, мальчика, которого не раз видел на торговых кораблях. Кормчий внезапно остановился и спросил у раба его имя. Удостоверившись, что слух его не обманывает, он поспешил к господину Халила, и с тех пор…
— Мы иногда уплывали далеко в море, отсутствовали много дней, — лицо Халила озарилось улыбкой, как только он вернулся в свои воспоминания. — Господин аль-Валид обращался со мной как любящий отец, заботился и кормил вдоволь.
— А ты управлял его кораблями?
— Да, — живо откликнулся Халил, и неожиданно погрустнел. — Только, будь моя воля, я бы никогда не возвращался обратно. В море я чувствую себя другим: будто сливаюсь с собой в единое целое. И с морем, и с ветром, и с кораблём. А когда на берегу… я тебе, синьор, не всё рассказал. Не буду обманывать. Я не шармута, как ты меня назвал, на то были другие. Не так хорошо обученные. А за моей чистотой следили, не позволяли ко мне прикасаться никому без особого разрешения моего господина. И не всем гостям его давали. Я… — из уголка глаза восточного раба внезапно вырвалась слеза, — я прилежно постигал науку и мне удалось возвыситься.
