— Господь с ним. Не недужит, только нервный из-за прибытия папского двора. На нас срывается. Тебя ему не хватает, — со скабрезной улыбкой продолжил монах. — Он с тобой таким ласковым становится.

— Хватит болтать о том, чего нет и быть не может! — возмутился Джованни, но покраснел теперь до корней волос. Понял, что все знают и молчат. И не скрыть тех влюблённых взглядов, что порой кидает в сторону своего протеже брат Доминик.

— Не обижайся! — притворно протянул брешианец, теснее прижимаясь к нему и не отпуская рукав. — Ты же для нас всех — как лучик света. Будто заместо ангела с фрески сошел. Вот и вниманием не обделяем, — он подмигнул и сделал шаг за спину Джованни, делая вид, что отходит, спеша по своим делам. Однако не преминул скользнуть незаметно рукой по талии флорентийца, скрытой тонким плащом.

«И кто еще знает или догадывается?» — вопрос застрял в горле Джованни, замершего посередине двора соляным столбом. Флорентиец нахмурил брови, теперь еще предстояло пережить целую зиму в обществе этих людей, что теперь полунамёками заявляли о своём смущении и тайном вожделении. Но скабрезности и перемалывание бескостными языками пустых слухов было частью жизни братии, вынужденной находить ежедневные радости в размеренной жизни по церковным часам.

Брата Доминика он обнаружил за письменным столом в рабочей комнате рядом со скрипторием. Чопорно поклонился, протягивая футляры с письмами, вынутые из сумки. Бывший инквизитор оторвался от созерцания строк документа, лежащего перед ним, и расплылся в счастливой улыбке:

— Джованни, как я рад тебя видеть! — он поймал хмурый взгляд флорентийца, основательно подготовившегося к их встрече.

— Ричард, я больше не в твоей власти и не во власти церковной. Мне теперь единственная дорога — на родину, во Флоренцию, — сквозь сжатые зубы неласково проговорил Джованни.

— Ты хочешь уехать? — брат Доминик, привстал со своего места, подавшись вперед. Опёрся вытянутыми руками о крышку стола, будто ощущая на спине огромный груз. На его гладко выбритом лице отразились печаль и почти детская обида.

— Нет, — Джованни сложил руки на груди, сосредотачивая твердость в голосе. — Я пока останусь, но хочу, чтобы ты знал: я свободный человек. Если решу, что мне в Авиньоне жить опостылело, то я с лёгкостью могу его покинуть.

— Но Джованни, ты же сейчас находишься в самом сердце всего Божьего мира! Разве можно вот так отказаться? — брат Доминик двинулся, выходя из-за стола и почти вплотную приблизился к флорентийцу.

— Всё возможно, брат Доминик. Но продавать своё тело и душу за разрешение покинуть Авиньон я больше не буду! — он внимательно наблюдал за тем, как внезапный страх на лице брата сменился любопытством и недоверием.

— Неужели тебе больше незачем стремиться в Агд? Как там Михаэлис поживает? — брат Доминик впервые припомнил ему о том крючке, на который поймал Джованни весной.

— Женился, прижил детей.

— Неужели?

— Можешь сам проверить. Ему больше красивые помощники не нужны! Я больше… не нужен, — Джованни убедительно постарался отразить в голосе величайшую скорбь.

— Ну, Джованни, не горячись! Не принимай скорых решений! Я тебя всегда рад видеть. Если ты останешься…

— До весны, может быть, — осторожно откликнулся Джованни, отстраняясь от потянувшихся к нему рук брата Доминика. Монах поспешно спрятал ладони за спиной и окинул флорентийца внимательным взглядом, о чём-то глубоко раздумывая:

— Что же сможет тебя удержать? Какой ещё интерес? Постой! — брат Доминик громко щелкнул пальцами в воздухе. — Я придумал. Ты же продолжаешь переписывать сочинения для отца Бернарда? Значит, знаком со всеми формулярами. А не устроить ли мне так, чтобы ты занял себя делами одной комиссии, что приказал собрать Его Святейшество по делу об уставе ордена святого Франциска?

Брат Доминик намеренно завлекал разными речами и посулами, прекрасно зная о том, о чём предпочёл умолчать: от выполнения прямых указаний понтифика, единожды согласившись, отказаться до окончания срока было невозможным. Слишком многое было связано с тайными переговорами, намёками и рассуждениями, и эти намерения должны были быть сокрыты до того момента, как сам понтифик решит обнародовать их.

— Как это возможно? Я же светский! — удивился Джованни, но проявил интерес, который сразу же был использован братом Домиником в личных целях: удержать Джованни подле себя.

Ничто не должно было измениться, рассуждал он внутри себя. Будучи человеком осторожным и практичным, он навел справки о некоем Мональдески из Флоренции и, подлавливая на неосторожном слове в течение всех летних месяцев, раскрыл всю цепочку обстоятельств, которая привела его из Агда сначала в Париж, потом в Пуатье, затем опять в Париж, куда Джованни прибыл из Марселя. В этом городе он будто возник из небытия среди близкого круга Жака де Моле, магистра осужденного ордена тамплиеров.

Влияние Мигеля Нуньеса, одного из круга блестяще образованных людей, что знал брат Доминик, сыграло решающую роль, и из грубого ошмётка простой глины, которой был Мональдески во время инквизиционного расследования в Агде, получился совсем иной человек — способный поддержать беседу, с хорошими манерами, ученый в других языках. Это стоило признать. Но каким образом этот простолюдин превратился в рыцаря Храма?

Тут брату Доминику сыграла на руку хорошая память местного министра ордена иоаннитов и бывшего министра ордена тамплиеров в Провансе — Джакомо Монтеккуо, который теперь часто проживал в Авиньоне. Тот рассказал при личной встрече о плане Гийома де Ногаре посвятить в рыцари некоего мальчишку, который даже не достиг положенного возраста [1], но оказался слишком привлекательной фигурой, чтобы следить за магистром де Моле. «Мальчик из Марселя оказался слишком красив, — Монтеккуо красноречиво посмотрел на брата Доминика, — надеюсь, вы понимаете, о каком малакии [2] я веду речь?»

Брат Доминик прекрасно знал определение слова «малакия» — изнеженный юноша, лежащий внизу в содомском грехе. Что уж скрывать: в портовом городе таких заведений было немало, но местные власти смотрели на них сквозь пальцы, получая свой негласный налог. Да и упоминание Флоренции уже само по себе несло иной смысл своими распущенными нравами.

Знание о прошлом Джованни Мональдески возбуждало своей соблазнительной тайной. Однако брат Доминик решил сокрыть его в своём сердце — при любых сторонних наветах можно было сказать: мол, смотрите, флорентиец под влиянием веры встал на путь исправления. А то, что он являет собой сгусток соблазна — так это всё влияние прошлого.

— Тебя всегда можно представить послушником, — медово пропел брат Доминик. — Доверься мне, я буду рядом, — он приблизился настолько, что Джованни обдало его разгоряченным дыханием, а по спине поползли струйки пота. Соблазн узнать много нового и принять участие в значимых событиях был велик. Джованни же постоянно терзал себя мыслью о своём брате Стефане, перед которым чувствовал вину за путь, что тот выбрал:

— Хорошо, Ричард, я останусь в Авиньоне, но наши отношения уже не будут настолько близки, как раньше. Я больше не хочу вверять в пользование собственное тело кому-либо.

— Только смотреть и иногда касаться, как мы договаривались вначале, — с полуулыбкой ответил ему брат Доминик, решив, что стойкости у флорентийца надолго не хватит.

«Влюблённый дурак!» — вынес свой вердикт Джованни, замечая, как подрагивают губы брата Доминика, будто в мечтах своих тот уже терзал страстными поцелуями рот флорентийца:

— Будь осторожен, Ричард. Братия, окружающая нас, не слепа!

Однако, видно, у брата Доминика были свои представления о прозорливости братии, сокрытые от понимания Джованни, который тотчас почувствовал жадные руки, шарящие по его телу, сокрытому одеждой, и услышал горячий шепот, прокатившийся мощной волной по его обнаженной шее: «Я так скучал по тебе!».

Брат Доминик волевым усилием заставил себя выпустить причину своего соблазна из рук и вернулся за свой рабочий стол, преобразившись в строгого и отрешенного от суеты жизни церковника: