— В кувшине молоко, рядом лежит хлеб. Где вас носило под дождём? Неужели на ту сторону ходили?

— Нет, — Джованни распутал завязки своего плаща и повесил его сушиться на растянутую верёвку рядом с очагом.

— Снимайте мокрое! — скомандовала Фиданзола, отложила разделочный нож в сторону и вытерла руки влажной тряпкой. — Садитесь ближе к очагу. Я сейчас попрошу Кьяру принести сухие камизы, — она стремительно проскользнула мимо и звонко закричала из пространства коридора. — Кьяра…

— Раздевайся! — коротко бросил Джованни Халилу, стараясь не смотреть в его сторону, разлил молоко по кружкам и утопил в нём разломанную на несколько частей хлебную булку.

Фиданзола вернулась с ворохом одежды:

— Джованни, придвинь скамью, вы на ней оба поместитесь, — она оставила камизы и два шерстяных покрывала на свободной скамье, отвернулась и вновь занялась рыбой. Краем глаза заметила, что под ногами Халила уже натекла целая грязная лужа, — пол потом помоете! Кьяра уже за вами прихожую убрала, — заворчала мать, — так я и не смогла тебя в детстве приучить не нести нечистоты с улицы в дом. Сил у меня уже не хватает, и Кьяра постоянно занята, то стирает, то чистит, и за детьми нужно приглядывать. Ещё одна женщина в доме нужна!

— Найми служанку или двух [1], — недовольно ответил ей Джованни, прекрасно понимая намёк матери и с интересом наблюдая, как Халил пытается стянуть с себя мокрые шоссы.

Мать недовольно фыркнула, чуть обернулась и тоже обратила внимание на труды мавра:

— Чего уселся — господина из себя строишь? Другу своему лучше помоги! Если ты его в дом заместо жены привёл, то проявляй уважение.

— Он мне не жена! — зло воскликнул Джованни, однако встал с места и помог Халилу остаться в одних брэ.

— Не жена, так по мне и лучше, — пожала плечами мать. — Ты вообще в этот раз приехал какой-то странный. Раньше ничего не скрывал, а теперь только отмалчиваешься и врёшь. А я всегда замечаю, когда ты врёшь! — с некоторым торжеством в голосе добавила Фиданзола.

Халил развесил мокрую одежду сушиться и помог Джованни натянуть свежую камизу, завернул в покрывало, слишком заботливо оглаживая плечи, будто расправлял невидимые складки. Флорентиец только вздрагивал от этих невесомых прикосновений и хмурил брови:

— Подай мне кружку. И прикройся чем-нибудь. Не нужно тут перед моей матерью голым козлом скакать!

Халил угомонился, накинул на себя второе покрывало, которое принесла Фиданзола, сел осторожно рядом на скамью, стараясь не соприкоснуться с Джованни, опустил голову и так застыл, хотя флорентиец кожей чувствовал, как тело восточного раба пробивает мелкая дрожь. Хлеб из тонкой муки, размоченный в жирном молоке, показался очень вкусным. Джованни, продолжая предаваться своей тоске, что завладела сердцем, скосил взгляд: Халил не притронулся к еде и продолжал держать в руках нетронутую кружку.

— Ешь, — зашипел на раба флорентиец. — Иначе моя мать начнёт допытываться, где мы были, что делали, и почему ты гнушаешься христианской пищи!

Тем временем Фиданзола положила очищенную рыбу, чечевицу и лук в большой котелок, налила воду, и подвесила его над очагом.

— Всё, пойду Кьяре помогать, — заговорила она, вытирая мокрые руки о передник, больше обращаясь к углам кухни, чем к сыну. Как только башмаки Фиданзолы застучали по ступеням лестницы, Халил вскочил с места и с отчаянием опустился перед Джованни на колени, обнимая за ноги:

— Синьор, накажите меня! Только не отдаляйтесь!

— За что наказать?

— За что — сами сочтёте правильным. Я не понимаю, за что вы на меня, синьор, рассердились? Вы же сами…

— Что сам? — выплеснул свой гнев Джованни, да так яростно, что Халил отпрянул и завалился спиной на пол. — Я что, говорил тебе его целовать, обнимать, ласкать, будто шлюха? Да чему я удивляюсь? Ты и есть шармута! И всегда ею был с любым, кто к тебе прикоснётся!

Халил перевернулся на бок, прижал колени к груди и глухо зарыдал. Успокаивать его Джованни и не собирался. Неловко взмахнул рукой и смёл кружку Халила на пол. Та с грохотом упала, расплёскиваясь уродливым серым пятном. Обида и разочарование переполняли, перед глазами так и стояла сцена прощального поцелуя Халила и Ванни Моцци, когда восточный раб, весь исполненный радости, подался навстречу опьянённым удовлетворением губам флорентийского синьора. «Я его ревную к Ванни? Эту шлюху? Я, видно, сошел с ума!» Джованни до бровей завернулся в тёплое покрывало, прижимая сжатые в кулаки руки к лицу. Он представил, как, согревшись, поднимется в башню, ляжет на кровать, подомнёт под себя подушку, которая хранит запах Халила… и эта мысль заставляла еще сильнее страдать.

Флорентиец очнулся и открыл глаза, услышав, что сбоку от него что-то грохнуло, шлёпнулось, потом раздались звуки трения чего-то об пол. Джованни приподнял голову. Халил в стоял на четвереньках перед налитой на пол лужей и отмывал налипшую грязь, нанесённую с улицы. Он тщательно тёр половицы тряпкой, затем споласкивал ее в ведре, отжимал, собирал воду, уничтожая серые разводы, продвигался вперёд, становясь коленями на мокрое и свежевымытое, и продолжал мыть.

Халил откинул со лба прядь, выбившуюся из заплетённых в косу волос, и встретился с Джованни взглядом. Вздрогнул, опустил голову, продолжая свою работу, но внезапно заговорил:

— Я расскажу об одном дне жизни юноши-раба в господском доме. У него нет имени. Он обычный. Таких много. Он мог быть похищенным в детстве христианином или рабом по рождению. Не важно! — Халил отжал тряпку. — День его начинается с рассветом, он просыпается в одной комнате с другими рабами, вода для умывания всегда холодная, еду нужно успеть проглотить, пока не отняли. Потом каждый получает задание на день. Ветра пустыни — злые, все полы быстро покрываются тонкой пылью, похожей на муку.

Халил продолжал рассказывать, а Джованни уже заинтересованно слушал неторопливую речь восточного раба о том, как выглядит изнутри дом богатого вельможи и дворец султана, какие комнаты там есть и как они убраны, чем заняты рабы в течение дня — и еще раз поражался мудрости неведомых людей: посредством Халила ему передавалось послание о возможной жизни Франческо Лоредана в рабстве.

— Но это еще не все обязанности, мой господин, — Халил уже вымыл половину кухни, довольно смело вышел на внутренний двор, выплеснул воду за порог, налил в ведро чистую. Ведомый взглядом Джованни, он вновь встал на колени, но уже с другой стороны стола. — Хорошо тем, рабу или рабыне, чья внешность непривлекательна, или старому, или сильному, которого берут на другие работы или на кухню. Обычно, если твой хозяин — щедр, то гостей в его доме много. Желание гостя — закон, и хозяин достоин всяческих похвал, если угодил своему гостю. Отказывать нельзя, хмуриться нельзя, движения и улыбка раба должны приносить радость гостю. Иначе накажут.

Халил оперся на обе руки, прогнулся в пояснице, почти прижимаясь грудью к полу и выпячивая зад, расставил ноги. Голый, в одних брэ, восточный раб выглядел странно.

— Так удобнее принять, если рабу приказывают встать на колени, — спокойно продолжил он. — Гость хозяина может приказать встать к стене или лечь на скамью. По-разному. Гостя нужно поблагодарить взглядом и вернуться к оставленной работе, — Халил продолжил развозить грязь по полу. — А вечером, — он опустил тряпку в ведро и коротко взглянул на Джованни, который, чуть наклонившись вперёд, слушал его с полуоткрытым ртом. — Вечером у твоего хозяина может быть праздник. Или не успевает раб поужинать или лечь на своё спальное место, как приходит управляющий и забирает его. Гостю нужно согреть постель. И не может раб устать: ни телом, ни жестом проявить свою немощь. Он возвращается обратно поздней ночью, и вновь встаёт с первыми лучами солнца, — Халил смолк, отложил тряпку в сторону, присел на колени и подёрнул плечами, ему было холодно, но он старался не обращать внимания, что кожа на его предплечьях и бёдрах уже давно покрылась пупырышками. — Вот так. И не может глупый шармута понять: чем навлек гнев? Хозяин сказал: важный человек, дай ему радость. Я выполнил пожелание моего хозяина.