— На руки не опираешься, я уже предупреждал не раз. Тебе еще рано так мышцы напрягать, — предупредил Джованни и налил в ладонь масло. Прикосновения и поглаживания вызывали в теле Халила дрожь. Растянутый анус легко впустил скользкий член.

— Придвигайся ко мне ближе, и медленно… мне важно, чтобы ты не чувствовал боли, — и вновь чувства захлестнули флорентийца: живое и желанное тело отдавалось власти поцелуев, поднимающихся вдоль линии позвонков, ладоней, оглаживающих рёбра и мышцы груди. Вздрагивало и затаивало вдохи, отвечая пальцам, прихватывающим соски, раскрывалось, позволяя проникать и насаживать себя всё глубже, пока Джованни плотно не соприкоснулся грудью со спиной своего любовника и не обнял скрещенными руками. Халил закинул голову назад, открывая шею поцелуям, и часто задышал, вторя вожделенному голосу тела своего любовника и привыкая к распирающей нутро боли, смешавшейся с наслаждением, когда флорентиец заставил его положить руки на собственный член.

— Я должен давать наслаждение, а не получать! — попробовал возразить Халил, прерывая речь рваными вздохами, когда Джованни начал двигаться небольшими толчками внутри него.

— Заткнись, дурень! — до распалённого действием флорентийца не сразу дошел смысл сказанных слов. — Вот и давай! Я тоже… должен… его давать! Клиентам, патронам, любовникам! Но есть… и другое. Когда ты сам… вкушаешь, теряешь рассудок. Боже, как ты прекрасен!

Джованни отстранился, надавил на поясницу Халила, заставляя его распластаться грудью на кровати и дать ему больше места. Вновь вошел в уже приятно скользящую тесноту, позволяющую двигаться размашисто и свободно. Тело превратилось в оголённый узел скрученных нервов, и вот он — долгожданный экстаз, звенящий, разрывающий и выплёскивающий вовне накопленную силу, медленно оставляющую после себя оболочку дрожащего каждой частицей от удовольствия тела. Халил сжал его член внутренними мышцами, выдаивая до конца и мягко отпустил.

— Дурень, а сам? Ты же всё чувствуешь! — почти разочарованно воскликнул Джованни, схватил Халила за волосы и разогнул, продолжая медленно его дотрахивать. Встретился с испуганным взглядом, впился в рот жарким поцелуем, накрыл своей рукой застывшую руку Халила и заставил двигать ею вдоль взывающего к довершению чувственного наслаждения зрелого стебля мавританского лотоса. Восточный раб издал два полувскрика или полустона и обмяк в объятиях флорентийца.

Потом они опять сидели в лохани, в почти остывшей воде, и Джованни объяснял молчащему Халилу, которого прижимал полулёжа к себе, что любовные отношения могут не только приносить обоюдную радость, но и двое любовников должны хотеть друг друга с равной страстью.

— Синьор, — неожиданно откликнулся Халил, вернувшись из своих размышлений, — я могу вылизать твоё тело языком, с пальцев ног до головы, так, что ты получишь несказанное блаженство, и это принесёт мне радость. Можно?

Джованни не знал, что на это заманчивое предложение возразить, и согласился. Очнулся он уже на закате дня. Халил спал на его плече и обнимал поперёк груди. Флорентиец попытался вспомнить, сколько раз он успел излить свою страсть, соединившись с восточным рабом и просто от ласк, но сбился. Следовало признать, что восточная шлюха обставила флорентийскую на несколько ходов вперёд. Не просто превзошла своим искусством, но и отняла разум. И еще очень мучил голод.

Мать с отцом давно должны были прийти домой, а возвращение сына, который последний раз гостил более года назад — это большой праздник, не только для семьи, но и соседей. «Наверно, в харчевне уже накрыт длинный стол. И ждут теперь меня. А Райнерий оправдывается — мол, устал брат после дороги. Если мать вернулась раньше, то поставила пирог…»

— Поднимаемся! — внезапно подскочил Джованни. — Нас ждут на праздник!

Халил быстро перетёк в сидячее положение, высвобождая флорентийца, однако сам дальше не двинулся, наблюдая, как хозяин разыскивает на полу брошенные части одежды и кидает на кровать.

— Синьор, ты уверен, что мне там можно появиться? Это же христианский праздник!

— Это мой праздник, Халил! — Джованни резко остановился и вздохнул, понимая, что не сможет утаить правды. Его спутники видели Райнерия, увидят и Пьетро, и мать с отцом. Они не глупы, пусть и не знают языка, и легко догадаются, что семья их «синьора» живёт в этом доме, а не в Венеции. — Я… я намеренно прошу звать меня синьор, это слово переводится как «господин». Вы с Али не должны привыкать к моему настоящему имени. Я его скоро сменю, и тогда вы будете обращаться ко мне совсем по-другому. Это опасно для вас, понимаешь?

— Понимаю, — серьёзно и осмысленно кивнул Халил, выдавая своим видом, что знает многое, что не произносится вслух, но будет в будущем объединять. Восточный раб медленно слез с кровати и подошел к своей одежде, которая лежала аккуратно сложенной там, где он её оставил, когда обнажал тело.

***

На длинном столе, покрытом серой скатертью, стояли зажженные светильники. На блюдах лежали тушки жаренных на вертеле каплунов, переложенные розмарином, и уже своим запахом заставляли обильно выделять слюну. Тёмно-рубиновое вино, что делалось только на винодельнях между Флоренцией и Сиеной, наполняло кружки, подставленные под узкое горлышко кувшина. Густое оливковое масло выливалось прямо на мякоть половинки хлеба и посыпалось солью. Душистые колбаски — флорентийские с чесноком, нурсийские с трюфелями, перуджийские с пряными травами — были порезаны тонкими кольцами и подавались по кусочку, на каждый тренчер [1] гостя.

Фиданзола их поймала еще на лестнице со второго этажа. Наобнимавшись с Джованни, мать внезапно обратила внимание на Халила, желающего больше превратиться в бесплотную тень, чем явиться перед гостями.

— Это же не Михаэлис! — она чуть отстранилась и с подозрением вгляделась в лицо сына.

— Всё верно, — спокойно, прямо ей в глаза ответил Джованни. — Михаэлис сейчас в Агде, а я еду к его брату в Болонью. У Халила есть общие дела с Мигелем Мануэлем, и он отправился со мной. Под моей защитой.

— Джованни, когда ты найдёшь себе жену? — он не ожидал от матери такого вопроса, и сказанного достаточно суровым тоном. — Да, ты грешил, всё верно. В прошлом. Но ты уже взрослый мужчина, — Фиданзола рассеянно развела руками по сторонам, — уже как-то стыдно перед людьми… перед Господом!

***

[1] тренчер — это общее название для прототипа индивидуальной тарелки. Иногда это круглый сухой хлеб, на который накладывали еду, или круглая плоская тарелка из дерева. Здесь я имею в виду прямоугольную деревянную дощечку.

========== Глава 8. Христианский праздник ==========

Внизу раздались приветственные возгласы Райнерия-старшего, и Фиданзола поспешила спуститься. Это пришло семейство Гвичарди, их соседи и друзья, которым принадлежала пекарня напротив постоялого двора Мональдески. У самого синьора Гвичарди было двое сыновей, невестки, куча подросших внуков и еще трое племянников от почившего брата, которые тоже пришли с женами. Племянникам принадлежала мельница вверх по течению Арно, поэтому эта семья была достаточно зажиточной и уважаемой.

Джованни пришлось слепить улыбку на лице, и пока он раскланивался и ритуально целовался со всеми пришедшими гостями, бдительный Райнерий незаметно увёл Халила на кухню. Соседям был показан только Али, сияющий любезностью как серебряный солид, непрерывно кланяющийся и приглашающий присесть за стол: «Prego, signori!». Вторыми приглашенными были члены семейства Рамполли — родители Кьяры.

Пока шумные гости рассаживались за столом и приступали к трапезе, Джованни оказался допрошенным с пристрастием главами семейств о своей жизни в Авиньоне. Фиданзола и Пьетро скрыли истинную цель своей поездки, поэтому пришлось вдохновенно подыграть матери и брату, рассказывая о непогоде и морских штормах, что так надолго задержали путешествующих, и о собственной мнимой болезни, приковавшей к постели почти на целый месяц. За это время гости успели распробовать щедрое вино и перешли к обсуждению городских дел. Джованни с удивлением для себя узнал, что Ванни Моцци щедро ссуживает деньги, пытаясь набрать влияние в сестьерах, и выкуп пустующей башни семьёй Мональдески состоялся именно благодаря помощи влиятельного патрона.