— Слишком… пресно! Без вкуса!

Джованни тяжело вздохнул. Пиво здесь было приятным, хозяин не поленился спуститься в погреб и налить в кружку прямо из бочки. А вот вино — кислым и заставляло желать как можно скорее очутиться во Флоренции со стаканом терпкого тёмно-рубинового кьянти в руках:

— Пряности слишком дорогие. Скажи спасибо — соли положили. Вот перекроет Венеция свои прииски или пошлины поднимет, тогда всем нам конец наступит! — от флорентийца не укрылось, что при слове Венеция Халил, сидящий напротив, бросил на него быстрый взгляд и затем вновь сосредоточился на своей ложке, которую почти поднёс ко рту, подставив под нее кусок хлеба, осторожно, не желая пролить и капли.

Насытившихся похлёбкой спутников Джованни проводил до комнаты в гостинице, а сам отправился искать лодку, которая рано утром сможет отплыть из Пизы по Арно и доставить до Флоренции. Пока он, прошагав через весь город к пристани, обошел владельцев лодок и вернулся обратно в гостиницу, солнце начало клониться к горизонту. Али и Халил уже успели разложить постели и теперь терпеливо дожидались возвращения флорентийца, забравшись вдвоём на кровать, полулёжа, прислонившись к спинке.

Джованни мазнул по ним уставшим взглядом, отметил, что Али уже сам, как смог, туго перетянул грудь Халила куском материи, и подошел к разложенным на полу тюфякам. Снял с себя башмаки и плащ, пробормотал, что обязательно встанет и еще успеет на вечернюю мессу, и лёг ничком, раскинув руки в стороны. Немного подождав, пока дыхание хозяина станет почти незаметным, что означало глубокий сон, мальчик с невинным видом заявил, что раз уж хозяин предпочитает спать на полу, то он займёт кровать. И ему всегда было интересно: будет ли ложе, много раз использованное христианами, таинственным образом влиять на сны и испытывать праведную веру. Халилу пришлось смириться: перенести синьора на кровать они не смогут, а будить совсем не хотелось. Восточный раб прилёг рядом на пол, на самый край ложа, но сон так и не шел к нему. Перевернулся набок, мышцы еще болели. Долго наблюдал за остатками затухающего дня, слышал, как Али пару раз слезал на пол и молился, но не находил в себе сил подняться.

***

Тот человек, который продал его в крепость за пять мелких монет, лишь бы избавиться, пылал гневом — столько многолетних трудов было затрачено впустую из-за «глупой мальчишеской выходки»! Даже на клеймо не посмотрел, запамятовав, что не он является хозяином вверенного его заботам раба.

— Как ты посмел так неосторожно взяться за вёсла?

Хозяин проклинал, пинал ногами, обещал скорую смерть в страшных муках, и казалось, что та пришла, когда утративший способность к сопротивлению Халил оказался в тёмном подвале военной крепости в первом же городе, в котором остановился корабль, чтобы починить вёсла. Боль слепила, было тяжело дышать, однако смерть не спешила. И звезда судьбы неожиданно просияла над головой: намётанный глаз командующего гарнизоном, между насилием, увидел и узнал клеймо, почти затёртое на грязном теле, и сжалился.

***

Халил чуть пошевелился, пытаясь стереть ладонью с век внезапно потёкшие слёзы. Разбуженный Джованни вначале не мог понять, где находится, и почему так темно вокруг. Рядом, под рукой, разглядел абрис плеча восточного раба, который лежал на боку, прикрывая своим телом от света лампады. Флорентиец приподнялся на локте и коснулся губами той границы, где отблески пламени боролись с ночными тенями:

— Грудь болит, да?

Халилу пришлось признаться, что не только — плечи и предплечья, натруженные сегодня в купальне, также глухо ныли изнутри плоти мышц. «Но, — добавил он, переворачиваясь на спину, — тебе, синьор нужно отдыхать, а не беспокоиться». Халил раскрыл ладонь. На ней лежал флакон, что отдал ему Али. Это еще больше обеспокоило Джованни, он отобрал лекарство, встал и смешал капли с водой, а затем из своих рук напоил Халила. И лишь склонившись над ним, заметил нестёртую влагу на щеках. Они слились взглядами: зрелый плод смоковницы доверчиво устремлялся к потемневшему небу, будто умоляя ниспослать капли благодатного дождя.

— Почему? — Джованни нахмурил брови, не в силах понять, что еще может терзать восточного раба, ведь еще днём они так проникновенно и восхитительно объяснились в любви. — Сегодня — нет. Мы слишком устали.

Рука Халила легла ему на затылок и мягко притянула для поцелуя:

— Ты не беспокойся, тот, кого любит душа моя, я умирать не хочу, я жду тебя в своём саду со сладкими плодами. Твердо знаю, что ты меня не оставишь и никому не продашь.

— Точно не продам! — пообещал Джованни, отвечая на поцелуй. — А теперь засыпай! — он осторожно подул в лицо восточного раба, иссушая все сомнения, которыми терзалась его душа. Поцеловал, очерчивая языком надключичную впадину. Кисть засыпающего Халила скользнула вниз. — И не плачь! Большие воды не могут затушить любви, и реки не зальют её!

— Флорентиец, ведаешь ли ты, зачем я дан тебе? — выдохнул восточный раб, погружаясь в мир грёз.

***

Темные прохладные коридоры, светлые комнаты с высокими потолками и распахнутыми резными ставнями на балконы, узкие желоба в мозаике напольной разноцветной плитки, в которых застыла свежая вода, острые листья пальм, шелестящие под переборами пальцев пустынных ветров, играющих долгую, тягучую мелодию, словно мёд, стекающий по сладостям, растопленным жгучим солнцем. Этот дворец был незнаком, но каждого из них в нём ждали, собрав из разных мест. Они стояли во внутреннем дворе, под палящим солнцем, окруженные стражниками, и пот струился по их полуобнаженным телам. Удивлённо оглядывались и друг на друга смотрели с подозрением и затаённой ревностью. Пятеро молодых мужчин без обуви. Разных по росту, оттенку кожи, цвету волос и глаз. Однако, выстроенные в шеренгу, они все хорошо были обозреваемы через густые деревянные решетки, прикрывающие широкие двери во внутренний зал. И иногда до них чётко доносились слова жаркого спора, что происходил сейчас за этой преградой. Именно там должна была решиться судьба одного из них.

— Могу поручиться за своего Хасана, он водил корабли с товарами из Солхата [1] и в Константинополь, и в Антиохию. Он опытный кормчий! Да, он куман [2], но нашей веры! Если он не нравится своим обликом уважаемому аль-Ашрафу, то возьмите второго — он из генуэзской семьи. Тоже уже много лет возит мои товары по Ионийскому морю [3].

— Хорошо. Это все их достоинства? Кто мне расскажет о следующем? — раздался бесстрастный голос аль-Ашрафа.

— Склавин. С детства водил корабли по рекам. А сейчас плавает со мной вдоль побережья Сирии.

— Абу-Али. От Танжера до Туниса. Может управлять как торговым судном, так и галерой.

Халил стоял с самого края и вздрогнул, услышав, что его имя произносит его первый хозяин. Тот, что когда-то продал, предавая забвению.

— Я Халила обучал много лет. Мы пересекали Великое море множество раз. И в штормах бывали, и корабли выводили. Пока он не покалечился.

— Значит, он многое умеет? — задал вопрос аль-Ашраф и, видно, получил на него утвердительный кивок. — А после этого ты распорядился государственным рабом по своему усмотрению? Уважаемый аль-Валид ибн Мухаммад, а ты что скажешь о способностях этого раба? Мне рассказали, что он продолжает водить корабли.

— Да, господин, — ответил главный кормчий. — Я иногда забираю его из дворца, он помогает выводить корабли в открытое море. Там мы обучаем новых кормчих для государственных торговых судов. Я им очень доволен, хотя морское дело — не его основная обязанность.

Аль-Ашраф отпустил купцов, с которыми проводил совет, восвояси. Стражники подтолкнули в спину генуэзца, склавина и Халила, провели под тёмные своды внутреннего зала, от чего рабы тут же утратили зрение, пытаясь проморгать серую пелену, что опустилась перед их глазами. На диванах в богатых одеждах сидели три человека, оглядывающие их сейчас более подробно. Стражники поставили кормчих в лучи света, струившиеся в отверстие атриума. На фоне высокого мускулистого склавина и широкоплечего генуэзца Халил выглядел крепким и стройным кипарисом, а с распущенными по плечам волосами — именно тем, кем и являлся: дворцовым рабом, проводящим больше времени в согнутом состоянии, чем за рулевым веслом.