Халил встал в лохани во весь рост, порозовевший и вымытый до блеска. Руки еще плохо его слушались, он уже привычно скрестил их на груди, подставляясь под последние струи чистой воды, которой его поливал Али, привставший на скамейку. Затем еле удержал кусок полотна, который мальчик обернул вокруг его тела и завязал узлом на боку. Джованни получал удовольствие от собственных грёз, исследуя взглядом волшебную игру теней на выпуклом рельефе мышц, и терпеливо ждал, когда эти двое подойдут к нему и усядутся рядом на скамью, но мальчик, подведя Халила, сразу же ухватился за гребень и зашел флорентийцу за спину.

— Али, — нарушил установившееся молчание Джованни, продолжая рассматривать, как по телу восточного раба пробегают струйки воды, скатившиеся с волос, — я хочу получить объяснение. Хотя бы от тебя.

— Мы перед тобой виноваты, синьор, — начал мальчик. — Совсем немного. Чуть-чуть!

— Очень виноваты! — требовательно перебил его Халил. — Мы забыли о своих обязанностях!

— Это я — но не забыл, а запамятовал! А ты покалечился и не смог их выполнять! — проворчал Али. — Поэтому сильно переживал, что синьор тобой недоволен. Он тебе сколько раз уже сказал, что хочет, чтобы ты с ним лёг? А он, синьор, — мальчик уже обратился к Джованни, призывая себе в судьи, — считал, что не сможет тебя привлечь и удовлетворить. А еще, — голос Али приобрёл зловещие нотки, — когда Халил крепость рук потерял, он уже не может приготовить себя к ночи, и этим боится вызвать твой гнев. Кто же с таким возляжет?

— Прости меня, синьор, — Халил явно смутился откровенным ответом Али, который сейчас выдал дословно их тайный разговор, и вновь отправил взгляд в путешествие по серым плитам пола. — Но я не смогу ответить на твоё желание: я нечист изнутри и не подготовлен. А сделать ничего не могу! Мне больно и руки еще слабые.

— Идиоты! — воскликнул в сердцах Джованни на родном языке и схватился за голову.

— Ну вот, — недовольно протянул Али, сосредоточенно водя гребнем. — Ты опять нашему синьору испортил настроение. Вставай теперь на колени и вымаливай прощение.

— Нет! — флорентиец сделал упреждающий жест. — Я на Халила зла не держу.

— Значит, синьору понравилось, как мы его помыли? — не унимался мальчик.

«Вот язык без костей!» — посетовал Джованни и поднял руки вверх, предлагая всем замолчать. До него постепенно начал доходить весь смысл происходящего:

— Так, слушайте меня! Каждый из вас получил своё задание от аль-Мансура, и часть его касалась меня. А потом вы остались наедине, когда мне сводили шрамы, и не сошлись во мнении, стоит ли в точности исполнять волю нашего общего хозяина. Ты, Али, решил себя не утруждать: я же раб и еще христианин, правил ваших не знаю, уважения не заслуживаю и по доброте своей наказывать не умею. А ты, Халил, ради своих обещанных «кораблей» взялся за вёсла, чтобы нас спасти, а когда понял, что с такими ранами ты не только больше ни к одному веслу не прикоснёшься, но и даже соблазнить не сможешь, — испугался. И я еще к тебе с вопросами пристал. Нет бы как другие поступали с тобой, как аль-Мансур — на четвереньки и лицом в пол! И тогда всё просто и понятно, используют привычно и по назначению. А я — идиот, всё каких-то чувств ответных хочу: обещаю нагнуть, а потом сам же себя останавливаю. Зачем ты на болезнь ссылаешься? Я что, сам своего любовника подготовить к соитию не смогу? — разочарованно воскликнул, завершая речь, Джованни. Проглотил жесткий комок обиды. Сдвинул брови и отвернулся. Солнце перешло границу полудня и теперь отблески его лучей отражались лишь в зелёной листве растущих за окном купальни деревьев. Там было интересней, чем в тёмных, давящих своим грузом стенах городских бань.

Его спутники, на дружескую поддержку которых он рассчитывал, оставались при своём интересе. Халил со вздохом опустился на пол, а Али, закончив свою работу с гребнем, достал из своего поясного кошеля маленькие ножницы и щипцы [3] и укоротил ногти безучастно сидящего и глядящего в сторону флорентийца. Затем занялся восточным рабом, пересадив того на маленькую скамеечку сбоку от Джованни, но достаточно близко, что при желании они смогли бы соприкоснуться коленями.

За пережевыванием своей обиды, которая возрастала всё больше и становилась больнее, флорентиец почувствовал, что сильно устал. Вернуться обратно в гостиницу и упасть на кровать стало сейчас его единственным желанием. «Что мавры? Поголодают, не помрут!»

— Синьор! — чуть слышный шепот, похожий на вздох, нарушил тишину. Тёплая ладонь накрыла сверху кисть Джованни, заставив того очнуться от мрачных мыслей и повернуть голову. Халил был прекрасен, его темные глаза призывно блестели, подсохшие волосы завивались в крупные кудри, губы цвета зрелого граната были полураскрыты, обнажая ровную полоску белых зубов, а бархатистая кожа на почти безволосой груди источала чуть слышный аромат сладких благовоний. У Джованни перехватило дыхание. Халил привстал и склонился над ним, едва касаясь губами уха:

— Я тоскую по твоим объятиям и поцелуям,

Хочу испить кровь винограда из уст твоих,

Вернись, вернись, жизнь без тебя — страдание,

И этот свет луны разделим на двоих.

В грёзах моих нет ничего, кроме твоего лика,

Лучистые глаза серны для меня отрада,

Живот мой — ворох пшеницы,

Познай, возлюбленный, лилии, что окаймляют его [4].

***

[1] мыло было, варили весьма активно. Юг варил из оливкового масла, а север из животного. Вопрос только в том, насколько оно было твёрдым. Пахло плохо, поэтому в него добавляли различные отдушки и благовония.

[2] для мытья тела использовали морские губки или грубую ткань из льна. Люффа (бешеный огурец, семейство тыквенные) растёт в тропических и субтропических районах Азии и Африки, вот там её и использовали.

[3] маникюр (уход за руками и ногами) существовал с незапамятных времён. Люди не ходили с обглоданными ногтями, смотрите изображения: картины, фрески, скульптуры.

[4] сам сочинил, но стихотворная форма — это не моё призвание. Вообще-то Джованни и Халил вполне способны объясниться цитатами из Песни Песней.

========== Глава 3. Флорентиец и кормчий ==========

На дне глиняной плошки чернильным пятном расплылись остатки масла. Маленькое пламя чуть подрагивало на кончике фитиля, иногда чадило, выпуская вверх тонкую струйку черного дыма, заставляя тени дрожать, а глаза, неподвижно устремлённые на него, — слезиться. Тусклый свет разгорался, рассеивая бессонную ночь, и являл давно преданные забвению образы.

***

Борода его была совсем седой, чуть золотившейся в медовом свете пламени, игравшем на глиняном носике масляной лампы. Сухие, сморщенные старостью, но крепкие пальцы уверенно ощупывали мышцы тела и втирали отвратительно пахнущую мазь. Халил решил для себя, что именно так должен выглядеть настоящий лекарь, который будто собрал его тело из разрозненных кусочков, залечил незаживающие раны, да так, что от них не осталось и следа. Старик приходил ежедневно, в одно и то же время, после полуденной молитвы, а в священный месяц — с наступлением темноты. С его появлением растворялись тёмные воды, опутавшие ясное сознание, а через прикосновения в неподвижное и распростёртое на соломенной подстилке тело перетекала жизнь. «Ну что, юноша, дорогую цену пришлось заплатить за корабли? Ничего, если не возьмут тебя больше в море, с твоей красотой в богатом доме сможешь в достатке устроить свою жизнь». Халил не знал, что являлось платой за труды, наверно, когда в последующем его продали известному торговцу рабами, то эти деньги лекарь и командующий крепостью честно поделили между собой.

***

После омовения, прачки, работающие при бане, пообещали принести выстиранную одежду прямо в гостиницу, поэтому пришлось попросту опоясаться, прикрыть плечи плащами и отправиться в ближайшую харчевню, чтобы не привлекать чужого любопытства и не вызывать вопросов: что делают трое путников странного вида, одетые в исподнее, на улицах города? За трапезой почти не разговаривали, только Али, проглотив первую ложку фиолетово-синей чечевичной похлёбки, приправленной кусочками мяса, сморщился и тихо воскликнул: