Флорентиец, тело которого кипело, а растревоженное стонами горло с трудом вбирало в лёгкие воздух, довёл себя рукой, не обращая уже никакого внимания ни на слова, ни на действия аль-Мансура. Ему показалось, что он пребывал какое-то время без сознания, поскольку обнаружил себя уже лежащим в объятиях на груди мавра. Тот гладил его по голове, глубоко запуская пальцы в свалявшиеся пряди волос:
— Йохан, золотой мой зверь, когда же ты поймёшь, что связал себя со мной не любовью и не деньгами! — мавр потянулся и поцеловал Джованни в лоб. — В звериной стае, у кого есть острые клыки и кинжалы, вожаком выбирают сильного. Ему подчиняются, ему верны во всём и следуют его желаниям. Преданность. Если тебе не ясно это слово на языке Аллаха, я повторю его на твоём родном. Преданность. Вожак тоже заботится о своих воинах, он даёт им всё, что они пожелают: пищу, власть, женщин. При этом воины его не любят, и он не любит их. И всякий раб не должен любить своего хозяина, но преданно предугадывает его желания, и нет ему большей радости, чем их исполнять.
«Сколько я еще должен тебя насиловать, чтобы ты, сукин сын, понял? — раздался в голове ни с того ни с сего грозный голос де Мезьера. — Ты недалёкого ума. Науку в тебя нужно втрахивать, по-другому не понимаешь!» Джованни застонал от собственного бессилия. «Когда-нибудь я тебя превзойду, аль-Мансур! И тебя, Готье! Похотливые козлы! Я докажу, что сильнее вас!»
***
[1] 29 сентября.
[2] сознание и самосознание было целиком завязано на любви. Если не любви к Богу, то на любви к предмету обожания. Как бы: этот предмет (Бог, прекрасная Дама, возлюбленный) обращает на меня внимание, значит, проявляет ко мне любовь и интерес, значит я достоин этого, и в свою очередь желаю проявлять свои чувства, украшая, преображая и совершенствуя предмет моего обожания.
========== Глава 4. Мавр сделал своё дело ==========
Аль-Мансур то ли всех запугал, то ли всех подкупил в борделе Фины, но еду и воду для омовений им приносили несколько раз в день с тихим стуком в дверь. Мавр вставал сам, забирал из рук Лучи подносы и кувшины, не стесняясь, обмывал тело и руки, расстилал молитвенный коврик и на коленях обращался к своему Аллаху.
Джованни открывал глаза, наблюдая, как чёрная тень покидает светлую гладь сбитых простыней и растворяется в зыбком сумраке. Аль-Мансур вновь его опоил своими ядовитыми каплями и что-то долго выспрашивал. Флорентиец только один раз попытался воспротивиться — в первый, и то ради того, чтобы вразумить мавра, но тот опять немилосердно придушил, с недюжинной силой сминая сопротивление, и связал руки. Долгие дневные часы стали похожи на сон.
От чувства голода сводило живот, пришлось покорно принять из рук аль-Мансура холодный пирог, начинённый рыбой, и подкисленную лимоном воду. Джованни уже успел понять, что после краткого забытья его пробуждает прикосновение мокрых тряпиц к коже, затем в нежную кожу подмышек и по внутренней стороне бёдер мавр втирает благовония, заставляя тело дрожать от вожделения, совершенно утрачивая связь с разумом. А потом следует продолжительное соитие, высасывающее все живительные соки, оставляя тело сухой и бесплодной оболочкой.
Всё происходившее казалось таким неправильным — лишенным смысла и полным насилия, прежде всего над самим собой. В нём не было красоты струящейся медовым молоком лунной ночи, тёплых объятий солнечного дня, пылких признаний в жалящих сладким ядом чувствах, нежных поглаживаний пальцев-лепестков раскрытого бутона розы, вызывающих дрожь. Казалось, что и эти чувства умерли, утекли вместе с каплями воды в медный таз. Сердце почернело и поседело, подобно сгоревшей деревяшке, всосавшей в свою сердцевину оранжево-алые слёзы огня.
Джованни громко стонал, бессильно тряс головой, понимая, что пока аль-Мансур не насытится, использовав все возбуждающие средства, не успокоится. Нынешний «хозяин» казался ему ребёнком, дорвавшимся до медвяной карамели, как де Мезьер, спешащий за своим летом. И предполагал единственной причиной столь болезненной платы — больше не будет такой возможности, аль-Мансур отпускает на долгий срок, до венецианской осени, а имеется ли там такая же широкая и безопасная кровать, как в доме Фины?
За окном сгустились сумерки, мавр зажег лампаду от свечи, принесённой Лучей. Вынул из ножен оставленного на полу пояса кинжал и обрезал верёвки. Осторожно разложил Джованни на кровати и похлопал по щекам, заставляя обратить на себя внимание.
— Дашь мне знать, когда вернётся твой друг, — аль-Мансур медленно нанизывал свои кольца обратно на пальцы. — Если это не произойдёт в ближайшие два дня, то дожидаться не будем. Придёшь в порт, там есть судно, отправляющееся в Пизу. Возьмёшь с собой Али. Будешь учить его читать и писать на своём языке. Это теперь — твоя обязанность. Заедешь во Флоренцию, попрощаешься с семьёй и скажешь, чтобы тебя не искали и не писали: твой покровитель, что заплатит за учёбу, не любит флорентийцев, как и любую их родню. Успокоишь, что как только учёба закончится, ты обоснуешься в Генуе и тогда дашь о себе знать. Долго во Флоренции не задерживайся, сразу отправляйся в Болонью. Если синьор Гвиди будет обижать, то скажешь ему, что пожалуешься генуэзцу Пьетро Томазини, а он, в свою очередь, представит всё дело так, что синьора Гвиди не примут лекарем даже в захудалом селении в известном ему мире. Этот Томазини — доверенное лицо, но когда отправишься в Венецию, будет другое. Венецианцы ненавидят генуэзцев. Остановишься в Падуе. В доме Марко Скровенджи. Он будет уже тебя ждать и даст все необходимые указания. Всё запомнил?
— Да, — Джованни заставил себя кивнуть. Внутренне радуясь лишь тому, что попадёт во Флоренцию и сможет обнять семью. «Как там маленький Джованни, сын брата Райнерия?»
Аль-Мансур недоверчиво нахмурился, разглядывая его:
— Через два дня проверю, заставлю повторить, — он завязал пояс и склонился над флорентийцем, будто старался запечатлеть в памяти каждую чёрточку лица. — Не щадил я тебя! Но так было нужно. Фина о тебе позаботится, за два дня отоспишься. Не спросишь, где мы с тобой встретимся в следующий раз?
— Спрошу, — тихо ответил Джованни, — если захочешь. В Венеции, да?
Аль-Мансур отрицательно покачал головой:
— Невозможно. Это сказка для Мигеля Мануэля Гвиди. Я буду общаться с тобой через синьора Скровенджи. Когда закончатся твои дела в Венеции, я буду ждать тебя в Равенне. — Он внезапно рассмеялся, увидев недоумённое выражение на лице Джованни. — Туда я смогу доплыть с красным грифоном синьора города да Полента. Венецианцы к себе не пускают. Тебе во многом придётся полагаться только на себя. И постараться не лишиться головы. Хочу предупредить: помнишь того венецианца, который был последним в ту ночь, когда мы познакомились? Он твой двоюродный брат, Джакомо Лоредан.
Джованни шумно вздохнул, вспоминая лицо венецианца, самозабвенно постанывающего от его ласк:
— Он будет знать, что я не Франческо Лоредан?
— Конечно! Это же он со своим отцом и начал поиски человека, похожего на Франческо. Но ты не бойся. Если этот Джакомо плавился в твоих руках, как ты мне поведал, — Джованни покраснел от стыда, отругав за болтливый язык, — то тебе не составит труда установить над ним свою власть.
— Хочешь, чтобы я его сделал своим любовником? — флорентиец нахмурился. Образ Джакомо не вызывал у него никаких ответных чувств. Сильные пальцы аль-Мансура опять сжались на его горле, не давая вздохнуть:
— Нет! — мавр отпустил. Джованни закашлялся, приподнимаясь на локтях, а потом принялся растирать своё пострадавшее горло. — Ты ни с кем не будешь спать! «Флорентийская шлюха» тоже осталась в прошлом. И памятуя об этом прошлом, ты постараешься всегда уводить разговор в сторону. Для бывшего раба Франческо Лоредана оно постыдно.
— Я понял! Понял уже, — недовольно отозвался Джованни, устало рухнув обратно на постель. — Будешь меня теперь душить заместо поцелуев!
— Я еще не закончил, — аль-Мансур присел на край ложа и вновь склонился над флорентийцем. Сухие и мягкие губы коснулись его губ, вбирая в себя насыщенный цвет и упругость зёрен спелого граната. Джованни прикрыл глаза и ответил на поцелуй, поднимая руки, обхватывая за шею и притягивая любовника к себе. Измученное тело плохо слушалось, и в какой-то момент Джованни почувствовал укол страха, что столь смелые движения заставят мавра вновь сбросить кольца с пальцев рук и расправить пылающий цветок страсти, требующий влажных солёных удовольствий. Однако аль-Мансур не переменил своего желания закончить прощальным поцелуем их встречу, отстранился, в последний раз окидывая обнаженное тело ласкающим взглядом.
